Оружие скальда

— продолжала Ингитора, и Эгвальд хохотал громче всех. Неведомо как, но Ингитора узнала, что Торвард конунг вынужден был почти бежать с Квиттинга, чтобы не встретить на пути Бергвида Черную Шкуру. И всем известно, что в бою его укрывает щитом валькирия — в чем же его собственная доблесть?

Так закончила Ингитора эту песню, и долго еще в палате не смолкали крики и звон кубков. Каждый был в эти мгновения сильнее всех фьяллей, вместе взятых, у каждого рука невольно искала оружие. А Ингитора стояла раскинув руки, словно собиралась лететь, похожая на пылающий факел доблести и чести. Она видела перед собой блеск золотых щитов Валхаллы, сияние радужного моста, моря, леса и горы, поля битвы, где бьются целые племена и народы. А она парила над всем этим, сильная и свободная, как валькирия. Волшебная сила ее песен подчинила ей всех этих людей, хирдманов, хельдов и конунгов. Войска готовы были двинуться вперед по ее знаку. Но даже не это наполняло ее таким ослепительным счастьем, какого она и вообразить не могла раньше. Под взглядом Хальта, под блеском белого огня, дарящего ей все это, с нее как будто сползала старая тяжелая кожа, она сама становилась новым существом, равным светлым альвам, прекрасным, как солнце, легким и свободным, как ветер. При этом она забывала обо всей земле, даже о своей мести. Ничего не было ей нужно — перед ней открывался путь в Альвхейм. И в эти мгновения она до слез и до боли в груди любила Хальта, дающего ей это счастье.

Найдя его глазами, Ингитора сквозь слезы улыбнулась ему. Хромой альв хитро подмигнул ей и натянул на лицо край капюшона. Никто, кроме самой Ингиторы, даже не замечал его, а ведь сейчас лицо его снова было прекрасно, как в тот день, когда она встретила его впервые. В глазах его сиял белый огонь, он снова был не хромым рабом по прозванию Серая Спина, а альвом — прекрасным и светлым, как само солнце.

Пир у Хеймира конунга продолжался до глубокой ночи. Когда уже стемнело, Ингитора вышла на двор вдохнуть свежего воздуха. Каждый раз после того, как над головой ее скрещивались белые молнии, после прилива сил наступала слабость, голова тяжелела, по плечам пробегала зябкая дрожь. В такие мгновения ей хотелось забраться в тихий уголок, накрыться чем-нибудь теплым и подремать немного. В гриднице пели другие скальды, прославляя давно минувшие времена. Их тоже любили слушать — кому не любопытно узнать о людях, на чьих плечах мы стоим? Но песни о прежних деяниях нередко вызывали у молодых хирдманов зависть к умершим. Только Ингитора могла вдохнуть в души сознание, что подвиги возможны были не только во времена дедов и прадедов, что нынешних воинов ждет не менее громкая слава, что она близка и дорога к ней открыта.

Сойдя с крыльца, Ингитора прислонилась спиной к резному столбу и закрыла глаза. На дворе тоже было людно и шумно — здесь веселились те, кому не досталось места в гриднице. На дворе было разложено несколько больших костров, пахло жареным мясом, полусъеденные туши висели на рогульках, стояли бочонки пива, раздавались хмельные песни, у каждого костра — своя. Слова песен путались между собой также, как дым костра и запах мяса. Ингитора подняла голову. Ветер дул со стороны моря, пахло морской свежестью. Казалось даже, что на кожу садятся крошечные соленые брызги. Это был ветер странствий, запах дороги к битвам и славе. Может быть, и его вызвала песня Ингиторы.

Ей стало холодно, она обхватила себя руками за плечи. Кто-то спустился с крыльца, глянул вниз, соскочил на землю рядом с Ингиторой. Она открыла глаза и увидела Эгвальда.

— Я тебя искал, — сказал он, хотя это и так было ясно. Сняв нарядный шелковый плащ, синий, как небо, с золотой тесьмой на плечах, Эгвальд укутал им Ингитору. Но шелк — слабая защита от холода, и Эгвальд обнял ее, привлек к груди. Ингитора не противилась, опустила голову ему на плечо и закрыла глаза. От груди Эгвальда веяло сильным теплом, как от огня, ей было хорошо, но она совсем не думала — кто это, какой он, зачем он обнимает ее и почему она ему это позволяет. После света и грома небес она чувствовала себя опустошенной, ей было все равно.

Но Эгвальду было не все равно. Красота и поэтическое искусство Ингиторы наполняли его тысячей мучительных порывов. Она казалась ему прекрасной, он хотел владеть ею безраздельно, хотел, чтобы она вот так же воспевала его подвиги и при этом дарила его своей любовью. Но при всей страстной силе желания Эгвальда беспокоило сомнение — а возможно ли это? Многим хотелось бы снять с неба яркую звезду и украсить ею свой пояс или рукоять меча — но кому это удавалось? То, что принадлежит богам, недоступно смертным. И даже сейчас, когда он держал Деву-Скальда в объятиях, Эгвальду казалось, что она очень далеко от него. Где?

— Ингитора! — тихо позвал он, надеясь вызвать ее из этой неведомой дали. — Ингитора, ты меня слышишь?

И никто из тех, кто знал Эгвальда ярла, кто видел его в море, на охоте или в битве, не знал, что голос его может быть так тих, осторожен и ласков.

Ингитора что-то невнятно пробормотала в ответ. Она чувствовала холод, слабость и пустоту в голове, ей хотелось просто отдыхать и греться, а вовсе не разговаривать. Объятия Эгвальда давали ей тепло и чувство защищенности, и больше ей ничего не хотелось.

— Ты мне так и не сказала, — продолжал Эгвальд. — Ты хочешь, чтобы мы с тобой всегда были вместе?

Ингитора молчала. Он задавал ей какой-то слишком уж сложный и важный вопрос, а на размышления у нее сейчас не было сил.

— Ты будешь моей женой, кюной Эльвенэса после матери, — тихо продолжал Эгвальд ей в самое ухо. Никогда и ни с кем он не говорил о том, что сам станет конунгом после смерти отца, считал недостойным даже думать об этом, пока Хеймир здоров и полон сил. Но сейчас ему не жаль было показать и главного своего богатства — надежд на почетное сиденье конунга.

Но Ингитора молчала, не поднимая головы. Эгвальду казалось, что она спит и вовсе не слышит его. Но ему нужно было добиться ответа, он больше не хотел терпеть этого сонного безразличия к тому, что для него было важнее всего на свете. Он взял Ингитору за плечи и заставил ее поднять голову.