Страница 27 из 39
На площади у ворот при въезде в столицу виселицы уже стояли. Надо полагать, это были Покровские ворота - другой дороги из Преображенского в Москву не было.
С раннего утра валил сюда народ, и площадь словно набухала, готовая лопнуть и смять частокол из солдат, окружавших эшафот. Когда повезли осужденных, площадь смолкла. Они сидели по двое в небольших московских телегах, спиной к спине, держа в руках зажженные восковые свечи, как последнее напутствие леред смертью. За возками с воем и плачем бежали их жены п матери, дети. Пропустив возки, ряды солдат сомкнулись, отгородив их и зловещий холм с виселицами от остального мира, и тогда общий стон пронесся по толпе. И снова тишина.
Тут появился Петр - на коне, в зеленом польском кафтане, подаренном, как шептались, Августом. За ним свита из многих знатных людей: Лефорт, Автоном Головин... Из карет наблюдали за происходящим послы - австрийский, польский и датский.
"Воры и изменники, и клятвопреступники, и бунтовщики..." - зычным голосом начал выкрикивать дьяк первые, но уже все предрешавшие слова приговора. И тогда народ снова заволновался, а Петр стал кричать в толпу, чтобы слушали внимательно. Со значением кричал.
"...А в распросе и с пыток все сказали, что было приттить к Москве и на Москве, учиия бунт, бояр побить и Немецкую слободу разорить и немцев побить, и чернь возмутить - всеми четырьмя полками ведали и умышляли. И за то ваше воровство великий госудирь царь и великий князь Петр Алексеевич всея Великие и Милые и Белые России самодержец указал казнить смертью", - надрывался дьяк, как камни, швыряя в толпу увесистые слова.
А потом повезли стрельцов "казнь править" у всех городских ворот Коломенских, Серпуховских и Калужских в Замоскворечье. А по сю сторону реки - у Смоленских, Никитских, Тверских, Петровских, Сретенских, Мясницких, Покровских, Семеновских и Таганных. Не забыли и съезжие избы бунтовавших полков, и там виселицы поставили...
Толпа у Покровских ворот не редела. Медленно, один за одним взбирались осужденные на эшафот. Им мешали цепи и колоды, но каждый непременно хотел взойти сам, без посторонней помощи, как будто от этого зависела его судьба. А взобравшись, вздыхали облегченно и по обычаю широко крестились на все четыре стороны. Им накидывали на шеи петли, и они рядами повисали в воздухе, дрыгая голыми пятками. В большинстве случаев стрельцы принимали смерть с великим спокойствием без тени печали, как неизбежное.
В этот вечер на пиру у Лефорта Петр казался довольным и приветливым, что с ним не часто бывало. По словам австрийского посла Гвариента, "оказывал себн вполне удовлетворенным и ко всем присутствующим весьма милостивым".
Это было начало. В последующем казни стали совершаться на заставах и площадях по всей Москве и даже на Красной площади. Особо лютовали у Новодевичьего монастыря. Стрельцам рубили головы, их вешали уже не только на виселицах, но и на бревнах, вбитых между зубцами стен Белого и Земляного городов. А наиболее злостных колесовали. Это было новшеством, привезенным из-за границы.
Двум попам, устроившим молебен о даровании победы стрельцам, устроили особую казнь неподалеку от храма Василия Блаженного на Красной площади: Бориску Леонтьева повесили, а Ефимке Самсонову отсекли голову, а тело положили на колесо.
И вот еще что. Для устрашения тела повешенных оставались висеть, раскачиваясь на пронизывающем ветру. Трупы обезглавленных и колесованных стрельцов валялись прямо на Красной площади. А перед Девичьим монастырем стояла виселица, и трое мертвецов протягивали костлявыми руками стрелецкие челобитные прямо в окна кельи монахини Сусанны.
Было казнено 799 человек. 200 по малолетству Петр помиловал. Им поставили клейма на правую щеку и отправили в бессрочную ссылку в Сибирь. Вдовы и дети казненных также были изгнаны из Москвы, и людям было строго-настрого запрещено оказывать им какую-либо помощь. Только в дальних от Москвы поместьях разрешили брать их в услужение.
* * *
Жестокий царь, жестокий век, в котором и не такое случалось. И все же расправа со стрельцами глубоко запала в память народа. Не потому, что она стала мрачным прологом к славным Петровым преобразованиям. А своей жестокостью - свирепой и бессмысленной.
Это видели и понимали многие современники. Не все, конечно. Спор этот и по сей день продолжается.
Разумеется, бунт стрельцов, их поход на Москву заслуживали самого жестокого наказания с точки зрения правовых и этических норм того времени да и куда более близких нам лет. Шутка ли сказатъ - мятеж, на власть предержащую руку подняли! Да за это...
Но пытки-то зачем? Ведь стрельцов мучили не для того, чтобы получить доказательство их виновности. Она и так была видна. Самим фактом участия в бунте они подписали себе приговор. Вот, например, свидетельство академика М. М. Богословского - одного из лучших знатоков петровской истории: "Виновность или невиновность каждого отдельного стрельца их (следователей застенка. - О.Г.) не интересовала: они все были виновны уже самим фактом принадлежности их к мятежным полкам, как и тем, что в составе этих полков двигались в Москвуи оказали вооруженноесопротивлениепри Воскресенском монастыре".
Тогда зачем пытки? Уже в те далекие времена было дано официальное пояснение, которое как-то легко затем повторялось и затвердевало в умах: ради высших государственных интересов радел в застенках великий государь, чтобы не только явных, но и скрытых врагов определить. Ему-де надо было знать, кто стоит за темной стрелецкой массой, куда тянутся ниточки заговора. Верно. Но рассказать об этом могла только узкая группа людей, возглавлявших заговор. Их же почти целиком ликвидировал Шеин в лесу на берегу тихой Истры. Те, кто остался в живых, быстро раскололисъ в пыточных камерах Преображенском. А сотни обреченных на пытку людей и знать не знали, ведать не могли про эти ниточки, интересовавшие царя.
Значит, стращал Россию Петр, предупреждал, что ждет любого, кто будет противиться его воле. Да еще, наверное, мстил стрельцам за свои страхи детских лет. Такая вот тяжкая и не последняя страница нашей истории.
Остается только повторить, что на дворе стоял XYII век и происходившее в России не было исключением. Пытки и казни широко применяли тогда в Европе. Это бьио делом обыденным, повседневным. Один датский путешественник заметил, что если в одном конце города кому-то рубят голову, то в другом об этом и не знают. Но особенно жестокими были наказания за преступления против личности и величия королевских персон.
Во Франции в 1613 году убийцу короля Генриха IV привязали за руки и за ноги к четырем лошадям и разорвали на куски на площади Отель де Вилль, запруженной парижанами, которые пришли на казнь как на пикник - с детьми и завтраками в корзиночках. За оскорбление "короля-солнца" 60-летнему французу вырвали язык, после чего сослали на галеры. Обычным же преступникам во Франции отрубали головы, их сжигали на кострах и колесовали.
Дороги Италии были сплошь уставлены виселицами. И это зрелище сильно убавляло желание путешествовать по стране. В Англии убивали более изощренно. Преступнику клали на грудь доску, а на нее накладывали гири, пока он не задыхался. Ведьм в Англии сжигали на протяжении всего царствования Петра. А за шесть лет до стрелецкой казни 20 молодых женщин и две собаки были повешены в штате Массачусетс, США, по обвинению в колдовстве (Салемские колдуньи).
Так что Россия в передовиках не ходила. И если что и удивляло иностранцев по части казни, так это стойкжть, с которой русские обычно переносили пытку. Ни огнем, ни кнутом у них нельзя было вырвать имен товарищей, а на плаху шли спокойно, без слез или стенаний. Об этом много тогда говорили. Шептались, передавая на ушко подробности, кто чего сам видел, а кто чего слышал. Говорили, что 300 человек вытерпели все муки и, невзирая на обличения сообщников, умерли, ни в чем не признавшись.
Одного такого бедолагу подняли на дыбу, дали 30 ударов кнутом, а он и не вскрикнул ни разу, ни слезинки не проронил - только молчал, как будто и не его били. Решили, не повредился ли малый умом. Сняли с дыбы, развязали и спросили сначала, знает ли он тех, кто перед ним находится. Знает, отвечал, и всех по именам перечислил. Но когда стали спрашиватъ его о бунте, о сообщниках, он снова сделался как бы нем и не сказал ни слова. Его стали жечь, но он все равно молчал. В исступлении палачи палкой разломали ему челюсть - признайся, лютый зверь, а он все равно молчал. И так до самой смерти.