Страница 34 из 88
Утром вышли разрешенные большевиками газеты; содержание обычный винегрет из воплей эсеров об Учредительном Собрании и из пережевываний вопроса о заключении мира. Заходил приехавший с фронта телефонист 70 дивизии; говорит, что сейчас в частях стало совсем сносно, ибо самые отъявленные трусы и шкурники дезертировали, а главные и наиболее едкие агитаторы устремились или в Петроград, или домой в надежде, сделать там большевистскую карьеру и проскочить в комиссары; на фронте же остались наиболее инертные и по сути спокойные солдаты; войны нет, службы нет почти никакой, кормят сносно, деньги дают, чего же еще больше желать. Когда уходили по домам, то растаскивали полковые запасы (делили "чихаусы"), а часть обозных и артиллеристов уехали на долгих, запрягши в казенные повозки облюбованных и сохраненных лошадей.
Был у Управляющего Военным Министерством генерала Н. М. Потапова (мой сослуживец по Л. гв. 3 артиллерийской бригаде); по внешности все по старому, тот же кабинет начальника Генерального Штаба, тот же секретарь, тот же порядок приема.
Не завидую я всем, застигнутым большевизией на петроградских постах и вынужденным продолжать работу и тянуть ставшую каторжной лямку в надежде, что случится какое-то чудо; это не служба, а какой-то мрачный и невыносимый винегрет из уступок собственной совести, компромиссов, ухищрений, выторговываний, подделываний под тон комиссаров, в надежде спасти хоть какие-нибудь осколки здорового старого.
Нас перевели на фунта хлеба; спасаемся только картофелем, но и тот дошел до 30 руб. за пуд, да чтобы его достать приходится с 2-3 часов ночи становиться в хвосты и отчаянно мерзнуть. По сведениям газет, во многих частях России начался свирепый голод, а в Туркестане убивают стариков. Здесь начинают чертобродит именующие себя анархистами, а в действительности отборные подонки тюрьмы и хулигашцины.
Приехал мой бывший начальник штаба корпуса полковник Беловский; по его словам, никакой армии нет; товарищи спят, едят, играют в карты, ничьих приказов и распоряжений не исполняют; средства связи брошены, телеграфные и телефонные линии свалились, и даже полки не соединены со штабом дивизии; орудия брошены на позициях, заплыли грязью, занесены снегом, тут же валяются снаряды со снятыми с них алюминиевыми колпачками (перелиты в ложки, подстаканники и т. п.). Немцам все это отлично известно, так как они под видом покупок забираются в наши тылы верст на 35-40 от фронта; наших товарищей немцы к себе не пускают, держат их в струне и позволяют торговать только у особо поставленных рогаток. Видел бывшего командира 27 корпуса ген. Кузьмина-Караваева, только что приехавшего из Тифлиса от Главнокомандующего Кавказской армией; ехать сейчас, по его словам, хуже всякой каторги; он сам видел нескольких пассажиров, в том числе двух дам, которые были втиснуты в разрушенные уборные, завалены там солдатскими вещами, и ехали так 10 дней, покупая дорогой ценой приносимую им товарищами воду.
Беловский, между прочим, рассказывал, что оставшийся в последнее время корпусным комиссаром старый солдат приходил к нему по вечерам и тихонько шептал на тему, что теперь все спасение в том, чтобы Царя назад вернуть.
Всячески, но пока бесплодно пытаюсь достать себе не внушающие подозрения документы, чтобы, при неуспехе комбинации с японской командировкой, пытаться пробраться на юг; ругаю себя за малую революционную опытность: надо было еще при старом корпусном комитете и комиссаре заручиться несколькими бланками за печатями; можно было достать тоже и из армейского комитета.
Последний день рокового для России года; за этот год прожиты многие сотни лет, а результаты его отразятся на жизни многих десятков грядущих поколений. Сидим в самом мрачном настроении, так как все попытки достать необходимые для отъезда документы провалились.
Черноморский флот разразился зверским истреблением своих офицеров. Большевики хорошо понимают, что на их пути к овладению Россией и к погружению ее в бездну развала, ужаса и позора главным и активным врагом их будет русское офицерство и стараются во всю, чтобы его истребить.
Через часа перелезаем в Новый год; несмотря ни на что, хочется на что-то надеяться, но пусто отзывается это в сердце; слишком мрачны и неприкрашены те пучины русской действительности и те звериные инстинкты водителей темных масс русского народа, которые "обло, стозевно, лаяй и иский кого бы поглотити" вылезли наружу и своим гноем залили все прошедшее и погубили всякие надежды на будущее.
1918 год
Трамваи не ходят; газет нет; электричество не горит; в животе пусто, а в голове и на душе какая-то серая слякоть. По истине прав я был, ответив на прошлую Пасху на поздравление Жилинского об избавлении меня от большой опасности (снаряд хватил между ногами моей лошади, и я отделался только контузией) что, быть может, я был бы счастливее, если бы снаряд попал несколько ближе и выше. Умирать все равно когда-нибудь надо.
Спасительный картофель все лезет вверх, сегодня фунт его стоит уже один рубль, а сам он мерзлый, тяжелый, да земли на нем еще на гривенник.
Сидеть в темноте при теперешнем настроении - это кошмар, хуже голода; ни читать, ни заниматься; завидуешь тем квартирантам, которые по наряду домового комитета сторожат входные подъезды и ворота и в распоряжение которых дается фонарь. Кругом вооруженные грабежи, кражи; вчера толпа расправилась самосудом с двумя пойманными около нас ворами; вообще самосуд начинает прививаться; очевидно, он сродни нам, а сейчас, кроме того, дает хоть какой-нибудь ответ на общий вопль найти где-нибудь защиту. Интересно, что в самосуде принимают участие многие интеллигентные по виду зрители, и даже дамы; нервы у всех так взвинчены, что большинство бессильно противостоять заболеванию эмоциями толпы в их острых проявлениях.
В Главном Управлении считают, что наша командировка прошла, так как, по-видимому, удалось изменить или преодолеть желание военного комиссара Склянского похерить всех военных агентов; говорят, что помогло неопределенное положение с заключением перемирия, и родившаяся из того тенденция повременить открытым разрывом с союзниками; говорят также, что, давая согласие на командировку трех офицеров генерального штаба, (меня, Водара и Гудим-Левковича) Склянский сказал: "пусть едут, но только обязуются нас не ругать".
Положение Главного Управления с каждым днем тяжелее и невыносимее; на днях один из чиновников, желая подслужиться к большевикам, донес Смольному, что не все заграничные телеграммы докладываются начальником Генерального Штаба; последовал обыск, отобрание всех шифров и полная невозможность дальнейшей секретной ориентации наших агентов и послов.
Вечером видел телеграмму генерал-квартирмейстера Западного Фронта подполковника Соллогуба, очень ярко рисующую картину разложения всех армий фронта, разрушения всей организации; доносится, что армии даже нельзя тронуть с места и отвести назад, так как все, еще оставшееся, немедленно рассыпется, ринется домой и уничтожить все прилегающее к тылам армий районы.
Повседневная административная работа замирает, ибо старые цензовые работники разогнаны, а выбранные на их места крикуны, весь ценз которых только в глотке и ни перед чем не останавливающейся дерзости, ни уха, ни рыла не понимают в том деле, вертеть которое взялись.
Вызывали в Главное Управление Генерального Штаба; несколько человек наших офицеров судорожно пытаются спасти положение, сохранить организацию и всячески тормозить работу большевиков на разрушение, в надежде, что царство зверя продолжится недолго. Я высказал им свое мнение, что их самопожертвование бесполезно, ибо комиссары очень хорошо понимают, как к ним относятся, и спешно работают над созданием собственного аппарата военного управления, составленного из своих или из надежно купленных людей; то, что делается сейчас в военном комиссариате и в штабе красной армии, куда перетягиваются целые отделы Главных Управлений, показывает достаточно убедительно, к чему стремятся большевики. Намеки на это я слышал еще в Двинске незадолго до своего отъезда, когда кто-то из большевистских комитетчиков, только что вернувшийся из Петрограда от Склянского и Подвойского, разболтался по поводу грядущих реформ, желая этим показать, очевидно, свою близость к высоким сферам; он тогда прямо сказал, что старые Учреждения будут щадиться до тех пор, пока на их место не построятся комиссарами свои собственные.