Страница 26 из 140
– Ты служил в армии? – удивился Бэдфорд. – Вот бы никогда не подумал.
– И правильно сделал бы. Ведь я был «канцелярской крысой», а это не служба, – ответил Эпштейн горько усмехнувшись. – Но и та длилось недолго.
Именно в пятьдесят втором в государственной жизни Великобритании произошло знаменательное событие – коронация Елизаветы II.
Брайан служил в Лондоне, в частях обслуживающего персонала Двора. И конечно же он мечтал принять участие в этом торжестве.
В ночь перед коронацией он долго не мог уснуть, обдумывая, все ли металлические детали формы начищены и сверкают как следует, хорошо ли отглажены китель и парадные брюки, помнит ли он слова торжественной присяги новому монарху... Приглашение домашним приехать в Лондон и постоять в качестве зрителей военного парада на Трафальгар-Сквер, он разумеется отослал уже давным-давно.
...Ему снилось, как, проходя мимо строя, молодая королева остановилась прямо перед ним. Кого-то она ему напоминала... Кого?..
– Кто этот бравый солдат? – обратилась она к его непосредственному начальнику, ненавистному сержанту Гобсону.
– Рядовой Эпштейн, Ваше Величество, – выпучив глаза рапортует тот, и его идиотские усы трясутся от усердия.
– Рядовой? Я вижу в его взгляде отвагу, преданность и острый ум, – пронзительно глядя в глаза Брайана, замечает королева. – Что ж, если в нашей армии такие рядовые, я спокойна за наше Отечество. Буду рада увидеть вас еще раз, – обращается она прямо к Брайану с загадочной улыбкой на устах. И тут он понимает, на кого она похожа. На его любимую Эмбер. Она добавляет – Сегодня. – И, наклонившись прямо к его уху, шепчет: – После полуночи. В стойле...
...Разбуженный звуком горна Брайан принялся лихорадочно наряжаться в парадное. Но его приготовления пресек Гобсон:
– Не спешите, рядовой Эпштейн. Вы остаетесь в казарме. Не хватало еще, чтобы вас увидела Королева.
Брайан побледнел и, пошатнувшись, ухватился за никелированную спинку кровати.
– Ай-ай-ай, какие мы чувствительные, – Гобсон насмешливо погрозил Эпштейну костлявым пальцем. – Ладно, – сжалился он, – в честь праздника разрешаю вам отправиться в увольнение...
Из города Брайана, пьяного до беспамятства, доставила в часть патрульная машина.
После десяти суток ареста Гобсон отвел его к полковому врачу, и тот, закончив осмотр, выдал свое медицинское заключение: «Абсолютно непригоден к воинской службе».
Нет, Брайан не был болен, ни физически, ни психически. Он просто был НЕПРИГОДЕН. Ни к чему. В том числе и к воинской службе.
– И вот я снова в лавке отца, – подводя итог своему рассказу, сообщил Эпштейн и осушил очередной бокал. – Я думал, что добьюсь чего-то в жизни, но, видно, устал... У меня нет друзей и нет девушки, нет любимой работы, а главное – у меня нет цели в жизни и веры в себя...
– Чепуха, – перебил его Бэдфорд. – Выгляни-ка в окно. Какая удивительная ночь! Посмотри на этих людей, – он обвел рукой зал буфета. – Они молоды и веселы!
– У нас еще все впереди! – подхватила Хелен.
– У вас – может быть. Но не у меня. Неудачливый мелкий делец – вот мой потолок в этой жизни.
– А чего бы ты хотел? – поинтересовалась Хелен.
– Я хотел бы стать... композитором. Таким как Григ или Ян Сибелиус. Но у меня нет слуха. Или... например, актером. Как вы... Но сейчас уже слишком поздно.
– Актером? – презрительно повторила Хелен, сделав большие глаза. – Каждый день кривляться перед богатой публикой и не иметь ни гроша в кармане?..
– Да что такое деньги?! – вскричал Брайан. – Разве могут они удовлетворить потребности возвышенной души! – он сунул руку в карман и бросил на стойку увесистую пачку купюр, рассыпавшуюся веером, словно колода карт. – Презренные бумажки! Они говорят мне лишь о том, сколько шкафов, комодов и табуреточек я сумел сплавить сегодня несчастным домохозяйкам! А мне... А мне хотелось бы воспарить над убогим бытом этого захолустья!
– Сколько страсти, – с неподдельным профессиональным интересом заметил Бэдфорд, украдкой перенося банкноты в свой карман. – Между прочим, ты еще можешь стать актером...
– Не говори глупостей, – махнул рукой Эпштейн.
– Я серьезно. Я могу написать записку директору театральной академии Джону Фернальду. Я учился у него, и мы остались добрыми приятелями...
– Даже если так, даже если я и поступил бы в академию, подумай сам, как глупо я буду выглядеть там среди восемнадцатилетних студентов. Я снова стану посмешищем.
– Это лучше, чем плакать у буфетной стойки. Хотя, нам бы очень тебя не хватало... Но почему бы не попробовать? – продолжал увещевать Бэдфорд, запихивая в карман последнюю купюру. – Под лежачий камень и вода не течет.
– А что?! – воспрял Брайан. – Напиши. Напиши, и я поеду! Вперед, в неизвестность! Я еще ни разу в жизни не совершал необдуманных поступков! Бармен, дружок, не найдется ли у тебя клочка бумаги? В твоих руках вся моя будущность!
Клочок нашелся, и Бэдфорд кривыми пьяными буквами написал на нем: «Дорогой Джон. Этот осел хочет стать актером. У него водятся деньжата. Советую принять. Твой Брайни».
Свернув листок вчетверо, он протянул его Эпштейну:
– Вот. Если ты джентельмен, ты не станешь читать это письмо. Там есть кое-что личное. Отдай Фернальду. Только в руки!
– За удачу! – Вскричал Эпштейн, поднимая бокал. – За мою артистическую карьеру!
В Лондон Брайан прибыл дождливым сентябрьским утром и, не мешкая, направился в Королевскую Академию искусств.
Первым, что поразило его, был разительный контраст между убогостью обшарпанных стен этого заведения и тем апломбом, с которым разговаривали с ним экзальтированные юнцы, к коим он обращался в поисках директора.
Один ответил ему, что «целью его жизни не является контроль за пространственными перемещениями упомянутого старого борова». Другой спросил: «Вы из провинции?», а получив утвердительный ответ, высокомерно посоветовал: «Уезжайте назад. Лучше сразу»...
И все-таки Брайан добрался до искомого кабинета.
Метафора «старый боров» не в полной мере отражала то впечатление, которое Фернальд произвел на Брайана с первого взгляда. Куда более точно было бы назвать его «издыхающим бегемотом».