Страница 66 из 95
НАРОД
"Скажи, Америка такая же большая страна, как и наша? У них больше населения или у нас?" — так спрашивала моя мать в 1959 году, когда я возвратился из Америки.
В ночное окно в тихом, спящем ауле, может быть, в дождь, может быть, в хорошую погоду, раздается короткий стук.
— Эй, есть там мужчина? Седлай коня!
— А ты кто?
— Если спрашиваешь "кто", оставайся дома. От тебя толку не будет.
И опять: стук,стук.
— Эй, есть там мужчина в доме? Седлай коня!
— Куда? Зачем?
— Если спрашиваешь "куда", "зачем", оставайся дома. От тебя толку не будет.
В третий раз раздается стук.
— Эй, есть там мужчина в доме? Седлай коня!
— Сейчас. Я готов.
Вот мужчина, вот горец! И поехали они вдвоем. Стук, стук. "Есть там мужчина? Седлай коня". И вот их уже не двое, не трое, не десять, а сотни и тысячи. К орлу прилетел орел, за человеком пошел человек. Так и образовался народ Дагестана. Ущельные ветры качают люльки, горные реки поют колыбельные песни:
Родился сын — под подушку положили кинжал. На кинжале надпись: "У отца была рука, в которой я не дрожал, будет ли у тебя такая?"
Родилась девочка, на колыбель повесили колокольчик с надписью: "Будешь сестра семи братьев".
Качаются в ущельях зыбки на веревках, перекинутых с одной скалы на другую. Растут сыновья, растут и дочери. Вырос народ Дагестана, выросли у него усы, можно закручивать.
И стало дагестанского народа один миллион и сто тысяч. Пошла о нем слава по отдаленным горам, обожгла эта слава ненасытные сердца завоевателей, потянулись к Дагестану жадные руки.
Дагестанцы говорили: "Оставьте нас в покое у наших домашних очагов, с родителями и женами. Нас и так мало".
Враги отвечали: "Если вас мало, то разрубим каждого из вас надвое, и вас будет больше".
Начались войны.
Загорелся, запылал Дагестан. На склонах гор, в ущельях, в скалах погибло сто тысяч лучших сынов Дагестана, самых молодых, крепких, отважных.
Но остался миллион. А ветры по-прежнему качали колыбели, не умолкали колыбельные песни. Выросло сто тысяч новых дагестанских сынов. Дали им имена погибших героев. И тогда на Дагестан надвинулось нашествие арабов.
Была великая битва, и был от битвы великий шум. Отсеченные головы катились по ущельям словно камни. Погибло сто тысяч лучших сынов Дагестана. Сто тысяч воинов, сто тысяч пахарей, сто тысяч женихов, сто тысяч отцов.
Но остался миллион, и не перестали качаться люльки, не смолкли колыбельные песни:
Выросло новых сто тысяч, и пришел тогда из Ирана шах над шахами, смертоподобный Надир. Он собирался покорить мир, а уж с Дагестаном хотел расправиться одним ударом. "Дуну на них и сдую, как пыль". Раскинул он шатры. "Неужели эти мыши собираются воевать против моих котов?" — так еще говорил шах над шахами перед началом битвы. Но в конце ее он сказал: "Все свое войско готов сменять на одного их героя Муртузали".
Много красивых слов говорил шах Надир. Но не по мычанью узнают силу быка, а во время дела. По ветру пустили горцы шаха над шахами, погнали его войско, как ветер гонит золу, обильно полили своей и чужой кровью бесплодную, выжженную Чохскую долину. С тех пор в Иране есть поговорка: "Если шах глуп, то он пойдет завоевывать Дагестан".
Я видел в Тегеране золотой трон шаха Надира, привезенный из Индии. Я видел его добычу из разных стран, я видел его кривой меч.
— Эта маленькая вещь держала в повиновении и страхе полмира, — сказали мне иранские друзья.
— Но не сумела дотянуться до маленького Дагестана.
В Мешхете стены музея шаха Надира расписаны стихами прославленных поэтов Ирана, восхвалявших шаха на все лады. Но и дагестанский народ триста лет поет песню об этом шахе:
В Иране считают, что шах Надир объединил разрозненные народы и создал могучее Иранское государство. Может быть, оно так и есть. Но я к этому добавил бы, что он помог объединиться и разрозненным дагестанским народам, нашим сердцам. Их объединила общая ненависть к шаху-завоевателю.
В войне с шахом Дагестан потерял сто тысяч лучших своих сынов. Погибли чабаны, охотники, каменотесы, чеканщики, землепашцы, поэты…
Но остался миллион. Качались люльки, пели песни, джигиты увозили своих возлюбленных, согревались под одной буркой, обнимались, продолжали род Дагестана. Народилось сто тысяч новых сынов и дочерей, сто тысяч серпов, кинжалов, пандуров, бубнов.
Тогда началась еще одна война. В ущельях и на каменистых дорогах загремели пушки. В лесах на склонах гор застучали топоры. Засверкали штыки, засвистели пули.
Да, трудно было их сосчитать. В наших песнях поется, что приходилось выходить одному на сто. "Отрубали руку — дрались другой рукой, отрубали голову — тела продолжали драться, — рассказывали о той войне старики. Убитыми конями перегораживали дороги и ущелья, с высоких скал прыгали на штыки. Нам говорили: хватит лить кровь. Сопротивление бесполезно. Куда вы денетесь? У вас нет крыльев, чтобы взлететь в небо. У вас ведь нет таких когтей, чтобы зарыться в землю.
Но Шамиль отвечал:
— Есть крыло — моя сабля. Наши когти — наши кинжалы, наши стрелы.
Двадцать пять лет дрались горцы во главе с Шамилем. В те годы изменился не только внешний облик Дагестана, но даже названия мест и рек. Авар-Койсу стала называться Кара-Койсу, то есть Черной рекой. Появились Раненые скалы, Ущелье смерти, прославилась река Валерик, остались в народной памяти тропа Шамиля, дорога Шамиля, танец Шамиля.
Трагическим венцом войны стала гора Гуниб. На ее вершине последний раз молился имам. Во время молитвы в поднятую руку попала пуля. Не вздрогнул Шамиль и продолжал свой намаз. Кровь обрызгала колени имама и каменную плиту, на которой он стоял. Раненый имам довел до конца свою молитву. Когда он встал, приближенные сказали ему: