Полет ворона

Уже в самом начале съемок Таня поняла, что Анатолий Федорович Клюквин — человек исключительно занятой, масштабный и государственный. Реквизировав под свой грядущий шедевр полдесятка лучших павильонов студии, он начал съемки в пяти местах разом, поставив во главе каждого участка одного из своих молодых помощников — шустрых и крепких парней, похожих то ли на кэгэбэшни-ков, то ли на профессиональных комсомольцев. Раз в день, около полудня, он появлялся на студии, вместе со свитой обходил площадки и удалялся. Через некоторое время к его дублерам прибегал курьер с записочкой, и молодые люди, объявив получасовой перерыв, уходили на инструктаж. Почти все кадры снимались с первого дубля. Здесь, как и во всем, товарищ Клюквин неукоснительно следовал указаниям свыше, а главное на этот год указание звучало так:

«Экономика должна быть экономной!» Огромная четырехчасовая картина была практически отснята за три неполных месяца. Что ж, и это было в полном соответствии: разве не был призыв «наращивать темпы» девизом всей пятилетки?

Госприемка прошла на «ура», всех, имевших отношение к фильму, угостили ошеломляющим банкетом и выдали поразительные, по крайней мере для Тани, премиальные — полторы тысячи рублей. За полтора месяца они с Никитой просвистели половину этой суммы в свободное от съемок и «биби» время, а вторую половину Таня положила на книжку. И вот теперь, в феврале, Таня вновь оказалась в Москве, в номере на тринадцатом этаже гостиницы «Россия» (товарищ Клюквин экономил только на пленке и съемочном времени), из окна которого могла разглядеть веселые луковки Василия Блаженного, чуть присыпанные снегом. Никита проводил ее со «Стрелы» до самого номера, а поскольку заехать за ней, чтобы отвезти на официальную премьеру во Дворце Съездов, должны были только в половине шестого, то времени для «сладкого зуя» нашлось с избытком.

В их любви была некоторая странность, недоговоренность, которая, может быть, и придавала ей столько очарования. Никита, нисколько не стеснявшийся на людях демонстрировать свою близость с ней — словами, жестами, поцелуями, — на свидания приходил как бы тайком, никогда не упоминая о них при третьем лице, наотрез отказываясь переехать к ней, предпочитая жить с матерью и отчимом, а в Москве селился не в соседнем с ней номере гостиницы, а у кого-то из своих многочисленных московских друзей, чаще — у Огнева.

Прожив с ним больше полугода, зная каждую родинку, каждую складочку на его теле, она мало что знала о нем, хотя о себе успела выложить все — от рождения на торфоразработках, раннего сиротства, детдома в городе Дно, жизни с Лизаветой и Виктором, вынужденном отъезде в Ленинград и работы прислугой при безумной парализованной старухе. Не остались неизвестными Никите и роман с Женей, и обстоятельства знакомства и последующего брака с Иваном, и прочее, и прочее... Умолчала она лишь об эпизоде с Рафаловичем — но это была уже не только ее, но и чужая тайна.

Естественно, все это выкладывалось от случая к случаю, к той или иной ассоциации. Таня просто не понимала, какие могут быть тайны от любимого человека. Возможно она и не была бы такой откровенной, но Никита был потрясающим слушателем — внимательным, сочувствующим понимающим. И нельзя сказать, чтобы он был, в свою очередь, как-то скрытен. Нет, он охотно и увлекательно рассказывал, отвечал на все ее вопросы, отмалчиваясь лишь тогда, когда Таня заводила речь о сестре Никиты и о Павле — ее муже. Только получалось как-то так, что рассказы были не о нем самом, а о чем-то побочном, хотя и интересном, а ответы мало что проясняли. Впрочем, Таня не требовала от него столь же исчерпывающей откровенности — куда важнее было то, что он здесь, рядом. Нежный и внимательный, неожиданный и ловкий. Неспособный наскучить, оказаться в тягость или не к месту.

Тане казалось, что именно такого она ждала всю жизнь.

И еще — она знала, что никакими силами не сумеет надолго удержать его. Более того, чем больше станет прикладывать к этому сил, тем быстрее и окончательное его потеряет. Откуда взялось у нее такое убеждение, она не знала — было, и все.

Так, она знала, что она у него не одна. В этом убеждали ее и синяки от засосов и царапины на его теле, и слабый аромат чужих духов — неприятный, тягучий, неженственный. Она запрещала себе зацикливаться на этом, свое от него она получала сполна, и если у него еще оставались силы на другую — что ж, пускай. Вон у Ваньки за все годы супружеской жизни никого, кроме нее, не было, а толку?

Кстати, у Ваньки с новой его пассией недолго продолжалось. Про это ей от Марины Александровны было доподлинно известно. Возвратился ее юридический муж к родителям, как собака с поджатым хвостом, ободранный, насквозь больной от многомесячного пьянства. Рухнул в беспамятстве прямо на пороге, а когда откачали, родители определили его в лечебницу возле Удельной, закрытую, с решетками на окнах и дверях, с обыском всех посетителей. Была она там, на мужа полюбовалась — ничего хорошего. Отощавший, заросший, глаза дикие. Ее поначалу не узнал, а узнав, начал клянчить водочки или колес. Она убежала тогда, было и жалко его до слез, и тошно...

Впрочем, Таню это волновало недолго. Она была счастлива: у нее был любимый человек, была захватывающая, тяжелая но невероятно интересная работа. Общение со знаменитыми актерами, постоянное постижение тайн мас-теоства, разъезды, калейдоскоп впечатлений — были даже такие два месяца, когда она умудрялась сниматься в трех фильмах одновременно. Имя ее уже стало появляться в печати, а в «Советском экране» вышла развернутая и вполне благожелательная статья о ее недолгом еще творческом пути с ее фотографиями в ролях Каролины Собаньской и Александры Коллонтай...

Переливчатый телефонный звонок прервал очередной ритуал пробуждения «сладкого зуя».

— Вот черт! — досадливо сказала Таня. — Не снимай.

— Пожалуй, надо, — сказал Никита. — Не забывай, какой сегодня день. Могут звонить с самых заоблачных высот с последними распоряжениями. Да и мне может один человечек звякнуть. Он снял трубку.

— Алло!

На лице его Таня увидела не шибко радостное удивление.

— Это ты, надо же... Как узнала? Впрочем, неудивительно... Оттуда звонишь, или снова в седле?.. Понятно... Да? Это окончательно?.. И что?

Он замолчал, слушая, лицо его расплывалось в зловещей, неприятной ухмылке.

— А лысого промежду тут не хочешь ли? По всем документам она моя, и фига ты у меня ее получишь. Если жить негде, так и быть, я же не изверг какой, вот завтра въезжай, только сегодня не смей. Но насчет продать и не думай... Имел я в виду твоих покупателей!.. Ну и что? Да, наслышан. Покойный следователь докладывал. Немалые трудовые сбережения плюс энное количество дури с дрянью... Сочувствую. Кстати, саму-то как отмазали?.. Ах, не мое дело? Конечно, не мое, слава Богу... Ну знаешь, это твои проблемы. У тебя есть шикарная квартира с обстановкой... Долго? Ну, нажми на дядю Коку, на Поля, пусть почешутся. К тому же, как я понимаю, на сцену вновь вышел прежний благодетель с неограниченными возможностями... Молчу, молчу, не дурак... Ах, не хочешь быть в Долгу? Очень благородно, только я-то тут при чем? Ах, обещал? Да мало ли что я обещал?.. Нет, нет, я не отказываюсь, но...

Видно, на том конце резко оборвали разговор. Никита в сердцах бросил трубку.

Таня, не понявшая из этого разговора ничего, кроме того, что для Никиты он оказался неприятен, спросила:

— Кто это?

— Да сестричка, не к ночи будь помянута.

— Она же в Ленинграде, в больнице.

— Уже нет, как видишь. В столице обретается.

— Как же она этот номер узнала? И что ты здесь?

— Легко. С ее-то связями...

— И чего ей надо было? — спросила Таня, невольно подхватив неприязненные Никитины интонации.

— Чего-чего! Денег ей надо было, вот чего.

— Слушай, так ведь у меня есть сотни две. И наверняка еще дадут. Может, поможем? Сестра все-таки. Никита посмотрел на Таню и сокрушенно вздохнул.

— Ох, и простота ты у меня, Татьяна Ларина! Чихать она хотела на твои две сотни. Квартиру она себе тут организует, с пропиской, вот что.