Страница 23 из 56
— Твой отец вел дела таким образом, что наделал много долгов, — с ходу начал дядя Магомед. — Теперь мне, его брату, придется гасить те кредиты, которые он брал под свой рискованный бизнес, не спрашивая моего мнения.
Разговор велся на мужской половине дома, в турецкой курительной, где после обеда обычно обсуждались самые важные вопросы.
Айсет почти безучастно обвела стены взглядом, по-журналистски, тем не менее, отметив, что за некоторые ковры и сабли, все в серебряной чеканке, в Лондоне, в районе знаменитых бутиков на Кингс-роуд, можно было бы выручить не на один год безбедной жизни… Только где она теперь, эта беззаботная лондонская жизнь? Где Лондон, и где она?..
— Твой отец остался мне много должен, а это значит, что и ты теперь должна слушаться меня, как своего отца, — подытожил дядя Магомед, — а это значит, что теперь ты будешь жить там, где я скажу, и выполнять ту работу, какую я тебе скажу… Ты поняла?
Дядя взял ее за подбородок, приподняв ее лицо и заглядывая Айсет в глаза.
— Ты поняла?
— Да, дядя, я все поняла, я буду выполнять любую работу, какую ты мне укажешь…
— У тебя будет служанка и все необходимое, а твоя «сиротская часть» будет переведена на специальный счет, управлять которым ты сможешь после замужества…
— Но я… Но мой друг — он уже не жених мне … Я не хочу…
Дядя отпустил ее подбородок и с укоризной поглядел на нее.
— Адат не знаешь…
— Адат — это кто? — недоуменно спросила Айсет.
— Закон не знаешь, обычай не знаешь, — дядя покачал головой. — Твой жених — это моя забота. А хотеть ты будешь то, чего хочу я.
И он жестом приказал племяннице удалиться…
Все! Кончилось счастливое детство. Прощай, Париж, прощай, школа Сен-Мари дю Пре с ее школьными подружками, прощай, Софи-Катрин, прощай, Лондонская Высшая школа экономики, прощай, Джон, прощай, так и не состоявшаяся поездка в Портсмут! Прощай, детство!
И здравствуй, здравствуй, средневековое взрослое рабство!
Да, прав был Джон, говоря про Мусаева в его бараньей шапке, когда тот позировал на экране телевизора рядом с Ванессой Бедгрейв… Тысячу раз был прав Джон. Они — саважи! Они — дикари! Какая дикость, что дядя может ограничить ее свободу, отнять у нее Лондон и друзей… Отнять у нее Париж и подруг… Какая дикость!
Джон был прав, называя их дикарями.
Пусть он и педик, но он прав! И ей милее в тысячу раз этот английский педик, чем ее мужественный бородатый дядя…
Прощай, детство.
Здравствуй, рабство!
Дядя улетел в Москву, оставив Айсет в Гудермесе. Без паспорта и с неработающим мобильным телефоном.
Он дал ей работу.
Теперь Айсет должна была сидеть дома возле подключенного к спутниковой тарелке компьютера и шарить по Интернету, собирая всю информацию по Чеченской войне. Это было первое задание.
Но было и второе. Она должна была писать статьи по заданию дяди. Статьи на французском и на английском языках. А потом отсылать написанное на указанные дядей электронные адреса.
Работа была, как говорится, непыльная и в некотором роде по специальности, а значит — и небезынтересная.
Правда, сперва Айсет было в лом пересиливать себя и писать статьи на заданную тему с заведомо заданными выводами. Всегда одними и теми же — федералы виноваты перед Чечней, а весь цивилизованный мир обязан поддержать чеченцев в их священной борьбе за свободу. Но дядя не нуждался в кондово-неквалифицированных идеологических поделках, которыми были переполнены электронные страницы всевозможных мятежных сайтов типа «Kavkaz.org»… Дяде были нужны серьезные, эмоционально насыщенные и одновременно — взвешенные статьи, рассчитанные на образованного западного читателя. И здесь он очень надеялся на Айсет. А Айсет, в свою очередь, очень надеялась на то, что ее работа сделает ее свободной. «Arbeit macht frei», — как сказала бы Софи-Катрин.
Кстати, Айсет сразу связалась с Софи по электронной почте, честно поведав обо всех своих злоключениях.
Глава 7
Как пожухлый листок в непогоду,
Через горы, леса и поля,
По планете скитается странник:
Где душа, где любовь, где родная земля?
Ищет счастья, а счастье как призрак,
Этим вечным миражем томим, —
Он крадется по кручам отвесным
И в пучину морскую ныряет за ним.
Лоб был слишком высок, хватило бы на трех умных людей. А нос был не по-кавказски прям. Один глаз смотрел, по частушке, на Кавказ, то есть, на Большой Кавказский хребет, а другой обвалился вместе со щекой, может быть, сто, а может быть, миллион лет назад.
Когда Дута Эдиев видел эту гигантскую скалу, похожую на странное, болезненное лицо человека неизвестной народности, его охватывал радостный трепет и детский страх одновременно. Теперь было недалеко. Конечно, гораздо дальше, чем кажется неопытному человеку в горах, но все-таки недалеко. Стоило обойти скалу-человека со стороны затылка, пройти расщелиной, и Дута попадал в иной мир, мир дедовских преданий и старинного благочестия.
Здесь, в глубокой пещере, за многие годы обустроенной умелыми руками горцев, в том числе его, Дуты, обжитой, согретой многолетним огнем в очаге и человеческим дыханьем, жили шихи. Почти святые старцы-мусульмане, добровольно удалившиеся в горы, чтобы путем долгой молитвы и сурового поста вымолить у Аллаха прощение грехов чеченского народа.
Питались шихи только тем, что могли дать суровые горы и приносили доверенные лица, среди которых был и Дута Эдиев. Когда-то, в первые годы коллективизации, они покинули свои родные аулы и ушли далеко в горы, чтобы навсегда отвернуться от всего мирского и посвятить себя духовному подвигу во имя родной земли. Но, как часто случается со святыми подвижниками, о них узнают простые люди, к ним тянутся паломники, ученики, добровольные помощники. Проходит какое-то время, и затерянная на окраине мира келья становится духовным центром народа. Так было и с пещерами шихов.
Сначала о них шла молва по аулам, потом нашлись охотники и бродяги, кто рассказывал, что встречал суровых и холодных, как ледники, стариков высоко в горах. Потом появились горцы, которые проложили к ним едва заметную тропинку. Одних старцы прогоняли, другим разрешали навещать себя. А перед самой войной к шихам стали приходить целые отряды непокорных горцев, которые милиция называла бандами. Они просили у шихов благословения на борьбу с неверными, которая чаще оборачивалась простым грабежом мирных жителей, а также пытались использовать обитель старцев в качестве координационного центра.
Шихи понимали, что первоначальная идея духовного подвига уходит далеко в сторону, но задумывались и об ее истинности. Если миру так нужна их помощь, может, не стоит отвергать его, отворачиваться от него. Последние годы, совпавшие с началом войны, они не только молились и постились, но и горячо спорили друг с другом, насколько позволяли изможденные постом и суровыми условиями жизни физические силы, пытались найти истину.
Дуту они не прогнали сначала по причине его хромоты. Ведь доковылять калеке по горам до их поднебесного убежища было очень нелегко. Когда же молодой парень стал приходить к ним регулярно, тщательно скрывая страдания, причиняемые его больной ноге долгим переходом, они выделили его из всех остальных как своего ученика, а в будущем преемника.
Духовным отцом своего братства они считали старца Таштемира, жившего в прошлом веке. Идеи этого старца о чистом горнем духе и восхождении к Аллаху были записаны неким русским офицером Иртеньевым, служившим в этих местах. Тетрадь с его записями мыслей старца Таштемира они хранили, завернув в телячью кожу и овечью шкуру. Почиталась эта тетрадь как самые святые письмена после Корана. Говорили, что где-то есть еще тетради поручика Иртеньева, где описаны последние дни старца Таштемира и его смерть. Шихи посылали доверенных лиц на поиски записок, но безрезультатно.