Крылья рока

— Вот, — сказал он, бросая пакет бедолаге Райку, которого начало тошнить. — Дай ему с вином, когда очнется.., возможно, это произойдет очень скоро. И не тратьте попусту, порошка мало. Юри, на соседней улице чинят крышу. Сходи туда и попроси горшочек дегтя — когда он остынет так, что можно будет трогать рукой, помажьте им культю, швы и все прочее. — Харран поднялся, наморщив нос. — И когда унесете Шала отсюда, смените ему штаны.

— Харран, — с горечью произнес Райк, прижимая к себе бесчувственного напарника, — ты мог бы обойтись с ним полегче.

Нам с тобой будет о чем поговорить, когда Шалу станет лучше настолько, что можно будет оставить его одного.

— Великолепно, Райк. Угрожать цирюльнику, только что спасшему жизнь, — Харран отвернулся. — Идиот. Лучше молись, чтобы как-нибудь бритва не сделала неверное движение.

Пасынки, ругаясь, ушли, а он занялся уборкой: засыпал стол песком, чтобы в него впитались кровь и моча, слил снадобье от похмелья, приготовленное для Райка, в пустой горшочек. Несомненно, тот вернется за ним; не сегодня, так завтра, после того как вновь попытается вином залить свою тоску.

В конце концов звук топающих по полу ног привлек внимание Харрана. Мрига по-прежнему крутила точильный камень, к которому не притрагивалась, поднося к нему нож, которого не было.

— Прекрати, — сказал цирюльник. — Хватит, прекрати. Пойди займись чем-нибудь еще.

— Гхх, — ответила поглощенная делом Мрига, не слыша слов.

Харран поднял Мригу, удивленно хлопающую глазами, и вынес ее на солнечный свет.

— Давай, — приказал он, — иди на конюшню и почисть сбрую.

Уздечки, Мрига. До блеска.

Издав звук, означающий согласие, она заковыляла к свету, к вони конюшен пасынков. Харран вернулся закончить уборку.

Соскоблив песок со стола, он швырнул кочергу в огонь и достал из забрызганной кровью посудины последнее напоминание о сегодняшнем неприятном утре — руку храбреца.

Сверкнула молния.

«У меня это получилось, — подумал он. — По крайней мере, у меня хоть что-то получается».

Харран рухнул на скамью у стола, неспособный говорить, едва видя что-то перед собой. От двери донеслось поскуливание.

В дверном проеме стояла Тира, неуверенно поднимая и опуская большие остроконечные уши; наконец она решила, что молчание Харрана означает разрешение войти. Тихо проскользнув к своему хозяину, собака уткнулась носом ему в руку, привлекая к себе внимание.

Не отдавая себе отчета, что делает, Харран начал чесать Тиру за ушами. Он даже не видел стены лачуги. Вчерашний и завтрашний дни слились воедино, а настоящее внезапно наполнилось пугающей перспективой…

Прошедший день не походил на сегодняшний настолько, насколько только можно было вообразить. Вчерашний был белым с золотым, торжеством мрамора и позолоченной слоновой кости — цветами маленького храма Сивени в Санктуарии до прихода ранканцев. «Почему я с такой тоской вспоминаю о прошлом? — подумал Харран. — Я был большим неудачником, чем сейчас». И все же это был его дом. Все лица были знакомы; и пусть он был всего лишь младшим жрецом, но жрецом компетентным.

Компетентный… До сих пор это слово больно жалило. Не то чтобы его следовало стыдиться. Но в храме Харрану часто говорили, что ритуальную магию можно творить двумя путями. Один — не задумываясь, инстинктивно, словно хороший повар: шепнуть словечко здесь, добавить ингредиент там, все за счет знания, опыта и фантазии — не требующая усилий координация естественных и сверхъестественных чувств. Другой путь — тот, по которому идет повар начинающий, недостаточно опытный, чтобы знать, какие специи с чем сочетаются и какие заклинания заставляют свертываться пространство: компетентный жрец творит магию по книге, тщательно отмеряя компоненты и следя за тем, чтобы не перепутать их, дабы демон не поднялся, а тесто, наоборот, поднялось.

Жрецы Сивени смотрели на второй метод свысока; он давал хорошие результаты, но был лишен элегантности. Харран же не мог заботиться об элегантности; он так и не ушел дальше прямого прочтения и следования «рецептам» — более того, он уже был готов решить, что, возможно, ему лучше придерживаться чисто материальных навыков жрецов Сивени в хирургии, фармакологии и исцелении. Но тут появились ранканцы, многие храмы пали, и сословие жрецов, кроме тех, кто принадлежал к самым могущественным конфессиям, стало политически опасным. Именно тогда Харран, проданный родителями в храм Сивени в возрасте девяти лет, впервые начал искать себе работу и с готовностью ухватился за первое подвернувшееся дело, стал лекарем и брадобреем у пасынков.

Воспоминания о том, как он нашел работу, слишком отчетливо напомнили Харрану, как он потерял предыдущую. Он лично присутствовал при том, как твердолицый Молин Факельщик вручил старому верховному жрецу Сивени буллу под скучающе-враждебными взглядами имперских гвардейцев, и видел, как спешно паковали священные реликвии, пряча другие, менее ценные, в подземелье храма; как бежали жрецы на чужбину…

Харран смотрел, не отрываясь, на несчастную окровавленную руку в тазу под столом, а Тира тем временем облизывала ему пальцы, тычась в них носом и требуя внимания. Почему они сделали это? Ведь Сивени только во вторую очередь Богиня Войны.

Главное, что она была — и есть — госпожа Мудрости и Озарения, скорее целительница, чем убийца.

Конечно, Она может убивать, когда это Ей вздумается…

Харран сомневался, чтобы жрецов Вашанки и всех прочих это серьезно беспокоило. Но безопасности ради они выслали жрецов Сивени и многих других «мелких» богов, оставив илсигам лишь Ильса, Шипри и другие великие имена пантеона, которых захватчики не осмелились тронуть, опасаясь волнений.

Харран смотрел на руку. Он сможет. Никогда прежде он не задумывался над этим — по крайней мере серьезно. Долгое время он держался за эту работу потому, что был нужен брадобрей и компетентный врач, и не привлекал к себе лишнего внимания, резко обрывая все вопросы относительно своего прошлого. Харран не курил в открытую фимиам, не посещал никакие храмы, не клялся именем богов — ни ранканских, ни илсигеких — и закатывал глаза, когда так поступали его клиенты. «Идиоты», — ворчал он на приверженцев тех или иных богов, безжалостно издеваясь над ними. Он пил и ходил по шлюхам вместе с пасынками.

Его всегдашняя желчность упростила задачу казаться жестоким, иногда, правда, не только казаться — бывало, он наслаждался жестокостью. И заслужил среди пасынков репутацию грубияна.

Это его устраивало.

Но некоторое время назад в казармах пасынков произошли перемены. Знакомые лица исчезли, их сменили новые, набранные в спешке. На заре этой перемены Харран неожиданно стал незаменимым: он (это первое) был знаком с привычками пасынков, а новички — нет, к тому же (второе) новобранцы были невероятно неуклюжи и с потрясающей регулярностью попадали в переделки. Харран с нетерпением ждал того дня, когда должны были вернуться настоящие пасынки и привести свой «дом» в порядок. Будет дьявольски забавно посмотреть на это.

Но руку в тазу под столом не вернешь владельцу. Возможно, у рук нет глаз, но эта таращилась на цирюльника.

«Навоз», — сказал Лафен.

Это было одно из наименее обидных прозвищ, которыми обзывали НФОС — Народный Фронт Освобождения Санктуария.

Сначала о нем ходили лишь смутные слухи — таинственные упоминания об убийстве тут, ограблении там, направленных на то, чтобы скинуть захватчиков Санктуария, всех скопом. Затем фронт стал вести себя более активно, нападая на военных и духовенство, которых вожди фронта считали угнетателями. Постепенно псевдопасынки прониклись к НФОС жгучей ненавистью: не только потому, что тот поразительно успешно расправлялся с ними, но по вполне объяснимой (хотя и неупоминаемой) причине того, что большинство нынешних «пасынков» являлись уроженцами Санктуария и едва ли считали себя угнетателями. Более того, фронт сначала вызывал у них даже некоторое сочувствие.

До определенного времени. До тех пор, пока не начал подсыпать отраву им в чаны с вином, не разместил на близлежащих крышах снайперов и не начал науськивать мальчишек из трущоб бросать камни на головы мастеровых, невинно отдыхающих у стен в часы обеденного перерыва…