Страница 19 из 20
– Мне выйти? – спросил Русинов.
– Нет, – жестко проговорила она. – Сиди спокойно, расслабь руки… Тебя нет здесь. Ты в горах… Нет! Ты сейчас с Валькирией. Думай о ней! Думай только о ней! Она же прекрасна, правда? Ты берешь ее волосы и расчесываешь гребнем… Думай! Закрой глаза. Опасности нет! Потому что ты рядом с Валькирией. Пожалуйста, Мамонт, думай и не прерви думы своей, пока я не скажу тебе. Тебя здесь нет… Они слепые, и я отведу им глаза.
Русинов откинул голову на высокую спинку, разжал кисти рук, скованные на автомате. Возрождать образ Валькирии не было нужды: он все время стоял перед взором и притягивал мысли. Ему почудилось, будто пальцы снова скованы золотым гребнем и между ними мягко струятся невесомые пряди. Реальность воспринималась как фон, как некая бегущая мимо картина чужого бытия, с которой не было никакой связи. Ему стало безразлично, что взревел мотор, включился яркий свет и машина понеслась вперед. Это его не касалось и не волновало, потому что никто не мог нарушить их уединения и высшего ощущения близости. Где-то в другом мире перед капотом очутился рослый инспектор ГАИ в бронежилете, каске и с автоматом у живота. За его спиной маячили еще какие-то неясные фигуры. Послышалась шведская речь, затем английская: кто-то задавал вопросы, кто-то отвечал, потом салон осветили фонарями, но свет их не мог достать той выси, в которой они, оторвавшись от земли, парили сейчас только вдвоем. За тридевять земель, внизу, хлопнула крышка багажника, в боковом стекле обозначилось улыбающееся лицо в тяжелой каске до глаз, и машина вновь зашуршала колесами по земной хляби. Он же с замирающим дыханием возносил руку над плывущими в воздухе волосами и проводил гребнем, насыщая их сверкающим горным светом.
– Довольно, довольно, Мамонт! – услышал он насмешливый голос, и легкий удар в солнечное сплетение мгновенно вернул его на землю: руки оказались скованными стальным, тяжелым автоматом.
Машина летела по асфальту с зажженными фарами, перед глазами роилась зелень приборов на панели.
– У вас неплохие способности, – похвалила Августа. – И подходящий возраст… Я знаю, вам хочется добывать соль в пещерах. Всякий, кто прикоснулся к «сокровищам Вар-Вар», будет вечно стремиться к ним… Но не спешите, Мамонт. Соль Вещей Книги горька в молодости. Вам бы научиться ходить по земле, чтобы нести эту соль на реки.
– Однажды Авега сказал мне: твой рок – добывать соль, – признался Русинов.
– О да! Рок всякого гоя – добывать соль, – согласилась Августа. – Золото добывают лишь изгои, и потому оно мертвая часть сокровищ. Человек может жить без золота, но труднее ему без соли. Люди давно уже бредут в сумерках, без пути и цели… Я не знаю, что уготовил вам Стратиг, но послушайте моего совета: если к вам явится Атенон, просите его, чтобы отпустил на реку Ура.
Русинов подался вперед и едва сдержался, чтобы не выплеснуть своего жгучего интереса. Путь экспедиции Пилицина начинался по знаменитому пути из Варяг в Греки, затем неизвестно почему резко повернул на север и далее продолжался по реке Ура, от истока до устья. И с реки Ура он морем отправился в устье Печоры, а затем на Урал. Много раз Русинов проходил этим путем, ползая по картам, но, кроме созвучия однокоренных слов названий, ничего не находил. А на его карте «перекрестков Путей» это пространство представляло собой белое пятно. Магнитная съемка по реке Ура и прилегающей к ней территории либо не проводилась, либо была строго засекречена.
– Что же там, на этой реке? – справившись с эмоциями, спросил он.
– О, как забилось ваше сердце! – засмеялась Августа. – Вы – путник, а кто любит ходить по земле, тому и открываются дороги… В истоке реки Ура стоят три горы, три Тариги, три звездные лодки. Взойдешь на одну – откроются все пути на восток, взойдешь на другую – видны пути на запад. А с третьей Тариги открываются страны полуденные. Между этих гор лежит озеро Ура. Если построить лодку, то можно земным путем доплыть в страну полунощную. Иди на все четыре стороны! О да! Вы счастливый человек, Мамонт! Избранный Валькирией! Все пути перед вами… Но мне неизвестно, чего хочет Стратиг.
Последнюю фразу она произнесла с беспокойством.
– Впервые слышу это имя, – чтобы не задавать вопросы, сказал Русинов.
– Ах, лучше бы вам не слышать! – доверительно проронила Августа. – Он бывает несправедлив, когда задает урок… Но не думайте о нем! Ему никогда не изменить вашей судьбы, пока стоит над вами обережный круг Валькирии.
Музей забытых вещей помещался в старом дворянском особняке на высоком берегу Волхова. Окруженный с трех сторон могучим липовым парком, он был виден лишь с реки, да и то просматривались только лепной портик с белыми колоннами и зеленая крыша. Музейные залы занимали два нижних этажа; в третьем же располагалась администрация, реставрационный цех и квартира директора. Туристические автобусы останавливались на площадке перед массивными, литого чугуна, воротами, далее экскурсанты шли пешком через парк и попадали в здание черным ходом. Парадный, от реки, был намертво закрыт изнутри, высокие дубовые двери закрашены толстым слоем огненного сурика вместе с бронзовыми ручками и стеклами смотровых щелей.
Дом напоминал старый корабль, навечно причаленный к пристани, и якорные цепи, ограждавшие парковую дорожку, дополняли эту картину. Мимо пролегал путь «из варяг в греки»…
Вместе с туристами – скучающими, случайно собранными людьми – он добросовестно обошел все музейные экспозиции, представляющие собой изящные, высокохудожественные бытовые вещи дворянских семей, и в последнем зале ступил за Августой через порог неприметной двери. Они поднялись по лестнице на третий этаж и очутились в огромной гостиной, обставленной той же старинной мебелью, разве что без запретных цепочек и бечевок. Кругом были живые цветы в вазах, словно здесь готовились к торжеству и приему гостей, под ногами поблескивал однотонный зеленый ковер, напоминающий росную лесную поляну. На бордовой атласной драпировке стен в дорогих рамах висели картины – от небольших портретов до огромных полотен, отблескивающих в косом свете и потому как бы скрытых от глаз только что вошедшего.
За матовым стеклом филенчатой перегородки искрился приглушенный свет, похожий на свет тихого морозного утра.
Августа указала ему на мягкий стул у шахматного столика, сама же, бросив зонт и сумочку на клетчатую доску, направилась к стеклянной двери. По пути не удержалась, на мгновение приникла лицом к белым розам в вазе черного стекла и легко вздохнула.
Оставшись один, Русинов осмотрелся и неожиданно ощутил, что за спиной есть какое-то окно, проем или ход из этого аристократического мира в мир совершенно иной, величественный и тревожный. Оттуда чувствовалось излучение грозового света, дуновение сурового ветра, огня и дыма, и во всем этом царило некое живое существо с цепенящим взглядом.
Ему хотелось обернуться, и ничто не мешало сделать это! Но скованная чьим-то оком воля оказалась слабой и беззащитной. Русинов стиснул кулаки и зубы. На забинтованных запястьях выступила кровь. Ему удалось лишь повернуть голову и глянуть из-за своего плеча…
На дальней стене висел огромный холст: на черной скале в багряных отблесках сидел грозный сокол с распущенными крыльями. А за ним полыхало пожарище, охватившее всю землю, и черный дым, вместе с черным вороньем, застилал небо над головой сокола.
Он очень хорошо знал эту картину, как и все другие картины художника Константина Васильева. Но висящее перед ним полотно потрясало воображение размерами и каким-то жестким излучением тревоги, света и взора. Даже неожиданный выстрел в спину произвел бы меньшее впечатление, ибо прозвучал бы коротко и результат его уже невозможно было осмыслить. Тут же изливался лавовый поток, будоражащий, бесконечный и неотвратимый, как стихия всякого огня, сосредоточенного на полотне, сведенного в единую точку соколиного ока.
Русинов отступил перед ним, и движение раскрепостило его, сжатые кулаки сосредоточили волю и отдали ее биению крови. Он приблизился к холсту и стал на широко расставленных ногах. Картина была подлинная, с неподдельными инициалами и, вероятно, написана специально для этого аристократического зала. Она как бы взрывала его, вдыхала жестокую реальность и одновременно находилась в полной гармонии. В другом месте ее невозможно было представить. Утверждение мира и покоя заключалось в его отрицании, и в этом противоречии угадывался великий смысл бытия.