Страница 7 из 15
"Археоптерик", - подумал я.
Так и подумал. Честное слово. Я видел такие кости в музее, видел слабые, как у рептилии, крылья этой погибшей, вымершей птицы, ее силуэт был запечатлен на песчанике - возможно, рисунок сделал какой-то египетский жрец.
Кровать и все, что на ней лежало, напоминали захламленное дно обмелевшей реки. Словно сквозь медленно текущие воды, угадывались соломенный матрас, какая-то ветошь и жалкий скелет.
Она лежала на спине, такая плоская, такая хрупкая, что я засомневался, живое ли передо мной существо или всего лишь окаменелость, не тронутая ходом времени.
- Да? - На пожелтевшем личике, едва видном из-под одеяла, открылись глаза, словно блеснули стекляшки.
- Я насчет канареек, - услышал я собственный голос. - У вас там объявление на окне? О птицах?
- Ах, - вздохнула старуха. - ...О Боже...
Она забыла. Наверно, уже много лет не спускалась вниз. И за последнюю тысячу дней я, похоже, был единственный, кто поднялся к ней наверх.
- Ах, - прошептала она. - Это было давно. Канарейки. Да, да. У меня были. Замечательные. - В тысяча девятьсот двадцатом году, - продолжала она шепотом, - в тридцатом, в тридцать первом... - Шепот стал едва слышен.
Видно, на этом время для нее остановилось. Дальше просто наступало еще одно утро, проходил еще один день.
- Они пели. Господи! Как они пели. Но никто не заходил купить. Почему? Не продала ни одной.
Я огляделся: в дальнем углу стояла птичья клетка и еще две высовывались из шкафа.
- Простите, - тихо прошелестела старуха. - Совсем забыла снять с окна эту вывеску...
Я подошел к клеткам. Моя догадка подтвердилась.
На дне первой я увидел обрывок древней, как папирус, газеты "Лос-Анджелес тайме" за 25 декабря 1926 года:
"ВОСШЕСТВИЕ ХИРОХИТО НА ПРЕСТОЛ.
Сегодня днем молодой двадцатисемилетний император..."
Я перешел к другой клетке и прищурился. Меня захлестнули воспоминания о студенческих днях со всеми их страхами:
"БОМБЕЖКА АДДИС-АБЕБЫ
Муссолини празднует победу. Хайле Селассие заявляет протест..."
Я закрыл глаза и постарался отмахнуться от этого давнего ушедшего в прошлое года. Вот когда, значит, перестали шуршать перья и смолкли трели. Я вернулся к кровати и к тому иссохшему, никому не нужному, что лежало на ней. И снова услышал свой голос:
- Вы когда-нибудь включали по воскресеньям утреннюю передачу "Час канареек со Скалистых гор"?
- С органистом? Он играл, а канарейки - их была целая студия - подпевали! - радостно воскликнула старуха, от приятных воспоминаний ее плоть словно помолодела, голова слегка приподнялась, глаза блеснули, точно осколки стекла."Когда в горах весна".
- "Милая Сью", "Голубые небеса", - подхватил я.
- О, они были прелестны! Канарейки. Правда?
- Прелестны. - Мне в то время было десять, и я старался понять, как эти чертовы птицы умудряются так верно вторить музыке. - Я тогда сказал маме, что клетки, наверно, выстилают дешевыми нотами.
- Похоже, вы были неглупым мальчуганом. - Голова в изнеможении упала, старуха закрыла глаза. - Теперь таких не бывает.
"И никогда не было", - подумал я.
- Но на самом деле вы ведь пришли, - опять прошелестела она, - не из-за канареек?..
- Нет, - признался я. - Я насчет того старичка, что снимал у вас...
- Он умер.
Я не успел ничего спросить, как она спокойно продолжила:
- Я не слышала, как он возится внизу на кухне, со вчерашнего утра. Ночью тишина мне все объяснила. Когда сейчас вы открыли дверь внизу, я так и знала: кто-то идет с плохими вестями.
- Сожалею.
- Не стоит. Я его совсем не видела, разве только на Рождество. За мной ухаживает моя соседка, приходит два раза в день, поправляет постель, приносит еду. Значит, он умер, да? Вы хорошо его знали? А похороны будут? Там на бюро пятьдесят центов. Возьмите, купите от меня букетик.
Денег на бюро не было. И бюро тоже не было. Но я сделал вид, будто есть и то и другое, и сунул в карман несуществующие центы.
- Приходите через шесть месяцев, - прошептала она. - Я тогда поправлюсь. И снова буду продавать канареек, и... Вы смотрите на дверь! Вам надо идти?
- Да, мэм, - виновато сказал я. - Хочу предупредить - у вас входная дверь незаперта.
- Ну и что? Кому нужна такая старуха, как я? - Она в последний раз приподняла голову.
Глаза вспыхнули, лицо исказилось, словно что-то отчаянно билось у нее внутри, стремясь вырваться наружу.
- Никто больше не войдет в этот дом, никто не поднимется по лестнице! выкрикнула она.
Голос смолк, словно радиостанция, оставшаяся за холмами. Веки опустились, она медленно выключалась из действительности.
"Господи, - подумал я, - да ведь ей хочется, чтобы кто-то поднялся сюда и оказал ей ужасную услугу! Только не я!" - пронеслось у меня в голове.
Глаза у нее широко раскрылись. Неужели я произнес это вслух?
- Нет, - проговорила она, пристально вглядываясь мне в лицо. - Вы не он.
- Кто?
- Тот, кто стоит у моей двери. Каждую ночь. - Она вздохнула. - Но никогда не входит. Почему?
Она остановилась, как часовой механизм. Еще дышала, но уже хотела, чтобы я ушел.
Я взглянул через плечо. В дверях ветер шевелил пыль, там, словно туман клубился, как будто кто-то стоял и ждал. Что-то или кто-то, кто появлялся каждый вечер и стоял в холле.
Я направился к дверям.
- Прощайте, - сказал я.
Молчание.
Надо бы остаться, выпить с ней чаю, пообедать, позавтракать. Но никто не может защитить всех нуждающихся в защите. Верно?
У дверей я задержался.
- Прощайте.
Возможно, она пробормотала это слово в своем старческом глубоком сне. Я чувствовал только, как ее дыхание выталкивает меня из комнаты.
Спускаясь по лестнице, я сообразил, что так и не узнал фамилию старика, утонувшего в львиной клетке с горстью не нашедших применения конфетти от трамвайных билетов в каждом кармане.
Я отыскал его комнату, но толку от этого не было.
Его фамилии там не будет, так же как и его самого.
Все всегда начинается хорошо. Но как редко история людей, история маленьких и больших городов имеет счастливый конец.
Все разваливается, преображается до неузнаваемости. Расползается. Распадается связь времен. Молоко скисает. По ночам в моросящем тумане провода, натянутые на высоких столбах, рассказывают страшные истории. Вода в каналах слепнет от пены.