Страница 19 из 108
- Почему ты меня окликнула? - спросил он. - Я уходил в полной уверенности, что окончательно все изгадил.
- Может и изгадил, пока не знаю. Я хотела понять - осталось у нас что-нибудь, что еще можно изгадить? - она повела плечами, заползая поглубже под одеяло. - И кроме того, действительно, было самое время, тут ты оказался прав. Так или этак, но мы не могли снова стать тем, чем были. Котятами.
- Ты довольна? - Джулия закрыла глаза. Фаррелл лизнул ее потную спину, чуть ниже шеи. - Вкус у тебя, как у красной гвоздики. Крохотные медовые взрывы.
Джулия положила руку ему на живот, под самые ребра.
- Тощий, - пробормотала она, и затем вдруг: - Джо? Ты помнишь, как мы повстречались в Париже, я еще сидела в машине?
- Мммм. Я плелся по Мсье-ле-Принс, глядь, а у обочины ты сидишь.
- Мне полагалось на следующий день отправиться с двадцатью пилотами в туристическую поездку, а я совершенно забыла о ней и ничего не подготовила. Вот и сидела, думала, как жить дальше. И вдруг увидела тебя. Выглядел ты кошмарно.
- Да я и чувствовал себя именно так. Плохая была зима. Больше я ни разу не скатывался так низко и не влипал в такое количество неприятностей. Во всяком случае, ни разу в одно и то же время. Я тогда сидел у тебя в машине и это было самое теплое место, в какое я попал со времени приезда во Францию.
Она погладила его, не открывая глаз.
- Бедный Джо в нью-йоркском пальтеце.
Крупный пушистый белый кот вспрыгнул на кровать и решительно втиснулся между ними, изогнув спину и урча, как швейная машина.
- Это Мышик, - сказала Джулия, - Мышатина, старый слюнтяй. Сначала он был Моше, но это ему не понравилось. Так что ли, старый прохвост?
Кот, разглядывая Фаррелла, потерся о ее руку.
- У тебя никогда не было кошек, - сказал Фаррелл. - Я вообще не помню тебя с животными.
- Да он, строго говоря, и не мой. Достался мне вместе с домом.
Глаза ее открылись в нескольких дюймах от его - не карие и не совсем черные, но полные вопрошающей, уклончивой тьмы, какой он больше ни у кого не встречал.
- А ты помнишь, как я считала?
- Что? - спросил он. - Что считала?
- В машине, писала цифры на стекле. Один, два, три, четыре, вот так. Помнишь?
- Нет. То есть теперь, когда ты сказала, вспомнил, но не по-настоящему. Передвинь кота, прижмись ко мне.
Неожиданно Джулия протянула руку и выключила лампу. Сетчатка Фаррелла, давно привычная к срочным мобилизациям, сделала, что смогла, зарегистрировав резко контрастные черные волосы, разметавшиеся по плечам цвета слабого чая, маленькую , ставшую почти плоской в движении грудь и тень сухожилия подмышкой. Он потянулся к ней.
- Подожди, - сказала она. - Слушай, я должна рассказать тебе об этом в темноте. Это я про себя тогда считала, срок месячных. Пыталась сообразить, безопасно ли будет отвести тебя в мою комнату. Уж больно плохо ты выглядел.
Белый кот заснул, но еще мурлыкал при каждом вздохе. Иных звуков в комнате не было.
- Все утыкалось в один день - либо так, либо этак. Я очень ясно все помню. А ты - совсем ничего?
Свет от автомобиля прошелся по дальней стене, по потолку отельной комнаты Фаррелла, жемчужиной замерцало биде, и полупустой чемодан у изножья кровати раззявился свежеразрытой могилой. Рядом с ним, за мурлыкающим сугробом (зимы в Париже грязны, воздух липок и стар) возникало и пропадало круглое, смятенно-нежное эскимосское лицо Джулии, как и сама она растворялась в мире и вновь возникала, как и он научился бы с легкостью растворяться и возникать, если б не умер, если б прорвался сквозь эту долгую, грязную зиму. Он сказал:
- Мне был двадцать один год. Что я тогда понимал?
Миг он ощущал дыхание Джулиии у себя на лице. Потом услышал голос:
- Я рассказала тебе все это только чтобы показать, что думала о тебе, даже в те давние времена.
- Это приятно, - ответил он, - но лучше бы ты не рассказывала. Я ни черта не помню ни о подсчетах, ни о чем другом, но ту зиму я хорошо запомнил. Думаю, если бы ты отвела меня к себе, ты, может быть, изменила бы весь ход мировой истории. Было бы, куда излить мои бессловесные скорби.
- Увы, - сказала она. - Увы, бедное пальтецо.
Она подцепила кота и ласково сплавила его на пол.
- Ну, иди ко мне, - сказала она. - Прямо сейчас. Это тебе за тот раз. Официально. Старый друг. Старый не знаю кто. За тот раз.
Утром, когда он проснулся, рядом с ним в постели лежали доспехи. Собственно, это была кольчуга, опустело опавшая, словно мерцающий панцырь некоей жертвы железного паука, но пробуждющееся сознание Фаррелла заполнил по преимуществу огромный шлем, деливший с ним подушку. Выглядел он как большая черная корзинка для мусора с донышком, усиленным металлическими распорками и с напрочь срезанным боком, вместо которого приклепали стальную пластину с прорезями. Еще во сне он положил поверх шлема руку и уткнулся носом в забрало - его прохлада и грубый, отзывающийся свежей краской запах и пробудили Фаррелла. Он поморгал, оглядывая шлем, потер нос и приподнялся на локте, озираясь в поисках Джулии.
Уже одетая, она стояла в дверном проеме и беззвучно смеялась, приложив к губам пальцы - один из немногих отзвуков классических японских манер, когда-либо замеченных в ней Фарреллом.
- Хотела посмотреть, что ты станешь делать, - переведя дух, сказала она. - У тебя здорово получилось. Испугался?
Фаррелл сел, ощущая в себе сварливую обиду на дурное с ним обхождение.
- Видела бы ты, рядом с какими произведениями искусства приходилось мне просыпаться за последние десять лет, - он приподнял одну из складок кольчуги, оказавшейся при всей ее тяжести на удивление текучей. - Ладно, я свою реплику подал. Что это, черт побери, такое?
Джулия подошла и присела на кровать. От нее пахло душем и солнечным светом, пушистая водяная пыльца еще лежала на волосах.
- Ну, вот это кольчужная рубаха, это бармица, она защищает горло, а вот это для ног, поножи. Полное облачение, не хватает только боевых рукавиц и стеганного гамбизона. И накидки. Обычно поверх кольчуги надевают накидку той или иной разновидности.
- Из моих знакомых никто этого не делает, - сказал Фаррелл. Он стукнул по шлему и тот отозвался возбужденно и нетерпеливо - как лютня, когда он с ней разговаривал. Джулия сказала: