Страница 10 из 80
Первая отписка, которую Тимоша сочинил с помощью подьячего Пятого Хрипунова предназначалась для приказа Каменных дел, из коего затребовали отчета в израсходовании 609 рублей 43 копеек, выданных в минувшие 1627 и 28 годы для кремлевского строения в Вологде.
После многих трудов, перемеряв и пересчитав горы камней, глины, бревен, досок, извести, земли, кирпичей и железа, пройдя по кремлю добрых два десятка вёрст и исписав не один лист, Тимоша доложил Хрипунову, что может начинать сочинение бумаги. Тимоша пододвинул к себе исписанные во время обмеров листы и стал считать. Выходило, что за два года на строительство кремля было израсходовано 431 рубль 40 копеек. Он пересчитал ещё раз, стараясь не пропустить ни одного бревна, ни одного пуда извести, ни одного воза глины. Очевидная недостача 176 рублей 41 копейки Тимошу потрясла. Он сложил бумаги в долгий ящик, стоявший у окна и побежал к Хрипунову, ушедшему к себе домой обедать.
Подьячий принял его радушно. Был он навеселе, початый штоф вина и обглоданный заяц прямо указывали на причину его благодушия.
— Что, небо упало?
— Да вроде того.
— А все-таки?
— Все я сделал как ты мне велел, Пятый Степанович, да только как ни крути не хватает 176 рублей и 41 копейки.
— Ну, 176 рублей — не беда, нам бы 41 копейку сыскать.
Подьячий засмеялся, неспешно встал, перекрестился на образ, велел убрать со стола неслышно появившейся толстой, неряшливого вида бабе, и, расчесав волосы и бороду перед зеркалом веницейского стекла, степенно вышел из дому. Придя в приказную избу, он также неспешно разложил перед собою обмеры и обсчеты каменного, деревянного и земляного кремлевского строения. Почесывая нос, внимательно, трезво, будто и капли вина за обедом не пил, прочитал все от первой до последней строки и, хитровато взглянув на Тимошу, ласково проговорил:
— Садись-ко рядом, голубь. Сей момент преподам тебе ещё один урок: како самому не тужити и другам своим давать жити.
Тимоша сел рядом и Хрипунов заговорил — тихо и незидательно:
— Перво-наперво пойми, что нам с тобой в этой избе рядом долгие годы сидеть. И может статься ты меня отселе на погост понесешь, а сам на мое место сядешь. Потому скажу тебе все, как мыслю, без утайки. Тем более, что к работе ты прилежен и не по летам умён. Ежели мы — приказные люди — будем на воеводское жалованье жить, то не токмо пьяны — сыты не будем. А ты в дому моем видел и веницейское стекло и немецкие сукна на лавках, и из штофа я не квас хлебал: романейское вино пил, и в буден день зайчатиной заедал. И со стола после меня не жена моя Авдотья Никитична собирала, а холопка моя Феклушка. И ты, если всю нашу приказную науку превзойдешь, тоже забыт не будешь и на старости лет не придется тебе другим добрым людям завидовать. А чтоб так, голубь мой, все случилось, надобно тебе не только писать уметь, но особливо думать, что ты пишешь, и за каждой строкой собственную выгоду ясно видеть, потому как, если ты о себе не позаботишься, никто о тебе во всем свете, окроме мамки твоей, заботиться не станет.
Подьячий помолчал немного, подумал, как далее разговор вести, и продолжал:
— А теперь гляди, что тут у тебя с отпиской получилося. Выкладки твои верны, но годны они будут лишь на страшном суде, когда единственно должон ты будешь Господу Богу нашему по правде ответ держать. А дворянину Биркину, да дьяку Евсевьеву на их запросную грамотку надобно нам не правду писать, а лишь отписку учинить, тем более, что отписка им нужна более правды многократ.
Хрипунов плутовато Тимоше подмигнул и стал что-то на бумаге подсчитывать, затем пересчитал ещё раз, что-то подправил, что-то зачеркнул и сказал:
— Бери, голубь, лист, и пиши далее, что тебе скажу.
Тимоша пододвинул чистый лист и, вздохнув, омакнул перо. Медленно, думая над каждым словом, а более того над каждой цифрой, Хрипунов диктовал: «И мы по той вашей грамоте доводим, что кремль вологодский зело велик и каменного строения в нем изрядно. А стен каменных 329 сажен, да камня известного 19860 пудов, да извести 453 пуда, да бревен и тёса, и железа и всего протчего — сколь потребно, а всего на 389 рублей 16 копеек. А за перевоз камня и извести, и брёвен, и тёса, и железа, и всего протчего мужикам-перевозчикам плачено 73 рубля 94 копейки. А за рытье рвов глубиною в три сажени, шириною в пять саженей с половиною и длиною в сто двадцать саженей мужикам же землекопам плачено 103 рубля 3 копейки. А 43 рубля 30 копеек в нашей воеводской избе хранятся в целости».
Хрипунов хмыкнул, перечитал написанное, и сказал лукаво:
— Не тот писарь, что хорошо пишет, а тот, что хорошо подчищает.
И покатились один за другим дни Тимофея Анкудинова, стрелецкого сына, пищика воеводской избы. Остались позади босоногие сверстники, ясные зори и тихие ночи, рыбацкие костерки на берегах, неторные тропы темных лесов, ласковые тубы жеребят в ночном, терпкие запали трав, блеклая краса северных цветов. На смену этому пришло другое — хитрые, жадные государевы служилые люди — воевода, подьячие, писцы, старосты и сотские — начальные власти, началие. Все они вопреки поговорке «началие принять Богу и людям ответ давать» — никому и ни в чем ответа не давали, кроме ещё более высоких начальников, да и тех обманывали без зазрения совести, на что, впрочем, вышние власти смотрели сквозь пальцы: лишь бы подношения шли исправно.
И видел Тимоша, что всякий начальничешка более слабого человека завсегда норовил обидеть, однако же смягчался, ежели получал мзду.
А плавным занятием всего вологодского началия, кроме отписок в Москву, были судебные тяжбы да разные многие поборы. Брали все: уток и гусей, масло и говядину, чаши и кувшины, осетров и сигов, сёдла и сбрую, сукна и холсты; брали сани и телеги, жеребят и поросят, но охотнее всего деньги. И вопреки ещё одной поговорке: «Начальник — за всех печальник», печалились только о себе самих и о собственных своих чадах и домочадцах.
А что касается воеводского суда, то Тимоша каждый день убеждался, что нет человека, который не боялся бы суда. «В суд ногой — в карман рукой», «Где суд — там и неправда», «В земле черви, в воде черти, в лесу сучки, в суде крючки — куда уйти?» — говаривали самые бесстрашные из приходящих и приводимых в воеводскую избу, и Тимоша знал — истинную правду говорили они.
С приказными он не сошелся. От сверстников, что один за другим шли по стезе отцов, становясь плотниками, гончарами, конюхами, кузнецами, приказчиками — отстал. И остались у него — мать да книги.
Как пришел он впервой из воеводской избы да рассказал Соломониде и поселившемуся у них Косте о том, что видел, так с тех пор и пошло — придет Тимоша домой и всё, как попу на исповеди, выкладывает матери. А мать, хотя писать совсем не умела, многое — в чем Тимоша разобраться не мог понимала сразу. И вышло так, что через некоторое время Соломонида начала давать ему советы, и главное в них было: как бедным людям помочь ив то же время в немилость к началию не впасть. И оказалось, что житейский разум, нелегкая судьба и доброе сердце могли найти выход там, где Тимоше казалось все безнадежно загубленным.
…Вечером, когда в поставце угасала лучина, Тимоша, лёжа на лавке, тихо рассказывал матери о прожитом дне, а мать слушала молча и только в самых трудных местах шептала; «Спаси господи и помилуй». Тимоша жалел мать и не все ей рассказывал. Если приходилось писать ему расспросные речи ни правеже или же на пытке, то он никогда не рассказывал, как человека пытали. Говорил только: «вот он и повинился и сказал вот так-то». Или же подробно пересказывал матери все вопросы судей и ответы пытаемых, а Соломонида, выслушав, говорила Тимоше:
— Ты сам, сынок, посуди — могло ли такое статься, ежели вперед того дело было совсем инаким? — И Тимоша находил в подмеченном матерью несоответствии то, что не углядели, либо не захотели углядеть воевода и судьи.
Свободное же время он чаще всего проводил за книгами.