Чистый разум

— Что, Толя, туго пришлось? — спросил он тихо.

О господи, он еще и говорит.

— К счастью, все обошлось, Аркадий Семенович. Может, вам лучше не разговаривать, а то, сами понимаете…

— Не беспокойся, это не больно.

— Что я могу для вас сделать?

— Ничего не надо, Толя. Как видишь, я всем обеспечен.

Система обеспечения Ильина состояла из множества трубочек, колбочек, наполненных разноцветными жидкостями, поршеньков, насосиков и небольшого серого ящика, утыканного индикаторами, — распорядителя системы. Все это жило хитроумной жизнью, в которую был включен организм Аркадия Семеновича.

— Много лишнего, но остроумно, — сказал он, проследив за моим взглядом. — Этот пацан напихал в меня столько информации, что устанешь переваривать. Утомительный процесс.

— Простите, какой пацан?

— Ты еще не знаешь? Извини, я с тобой на ты, но сейчас мне можно.

— Ну что вы, Аркадий Семенович. Мне даже приятно.

— Хм, приятно ему. Ну ладно. Дело в том, что наш сектор — это юное отпочкование Чера. Большая, кстати, редкость. Ведь Чер на грани увядания и в любой момент может потерять контроль над, м-м, связующей субстанцией, назовем ее так, которую мы воспринимаем как защитное поле. Это, грубо говоря, среда, в которой происходит перенос информации. У нас данную функцию выполняют нейроны. Весь фокус в том, что при любом прямом контакте с посторонним разумом Чер теряет часть этой субстанции. Это накладно. Попробуй-ка пошвыряйся нейронами. То есть, операции с информацией внутри замкнутой системы — обычный, естественный процесс, но как только происходит контакт с внешним раздражителем, часть энергии теряется безвозвратно. Ее накопление за счет космических излучений, информполей разумных цивилизаций и прочее, и прочее — ничтожно по сравнению с затратами при непосредственном общении. Поэтому Чер семь раз отмерит, прежде чем выйти на связь, и поэтому его так трудно обнаружить. А вот для его юного отпрыска это не так страшно, потому что он снабжен избыточной субстанцией. Но и он крайне не любит терять свои нейроны. В нашем случае ему на помощь пришли мощные усилители, образовавшие приличный двусторонний радиоканал, и он получил возможность подпитываться нашими знаниями, мыслями, эмоциями, то есть, что называется, подзаряжаться… — Аркадий Семенович внезапно умолк, потом улыбнулся. — Извини, Толя. Трудно сосредотачиваться, когда думаешь сразу о многом. Кроме того, формулировки Чера для меня не совсем еще ясны, поэтому на нашем языке они выглядят дубовато. Давай отложим разговор до следующего раза. Погоди. Передай на Базу, что Чер не опасен, но пусть прервут контакт до моего… выздоровления.

— Понял, Аркадий Семенович…

Думая об этом человеке, который не только не успел расследовать несчастный случай с кэпом, но и сам оказался в двусмысленном положении, а если уж крутить дальше — поставил под угрозу срыва дальнейший контакт, я, тем не менее, ничего плохого сказать о нем не мог. Он внушал какое-то суеверное чувство правильности поступков и действий.

Я передал на Базу его пожелание и напомнил, что в нашем районе работают еще две станции.

Дальнейшая моя работа напоминала чистку авгиевых конюшен — с той разницей, что содержимое конюшен не владело человеческой речью. Постепенно ко мне присоединялись обескураженные коллеги, которых я высвобождал из вынужденного заточения. Трудно было представить, что эти милые, корректные люди оказались способны потерять человеческое лицо, да еще до такой степени, однако вокруг была масса фактов, против которых, как говорится, не попрешь. После моих кратких объяснений стыд и ужас от содеянного превращался в глубокую задумчивость.

Кажется, Ильин терял потенциальных единомышленников.

Единственным, кто ничего не желал слушать, был Пономарев. После того, как его освободили, он разразился невразумительной тирадой, из которой, будто шипы, торчали недвусмысленные угрозы: «произвол», «бунт», «я это так не оставлю», «кое-кто поплатится» и тому подобное. Мигом сколотив маленькую, но дружную группировку консерваторов, он наименовал ее комиссией и совершил стремительный рейд по станции, в результате чего на свет появился сокрушительный по своей предвзятости протокол, под которым эти бесхребетники расписались. Дескать, после несчастья с Ильиным на «Глыбе» возникла крайне напряженная ситуация, усугубляемая отсутствием рекомендаций руководящих органов. Мол, напряженный план никто не корректировал, хотя по плану предусматривалось регулярное общение с Чером с помощью психозондирующего устройства, а где гарантии, что не повторится ильинская ситуация. Далее в протоколе отмечались недостатки в рационе питания, смело критиковалась недостаточная проработка вопросов досуга, хотя эта проблема остро ставилась еще при прежнем руководстве, вносилось предложение о создании мини-зоопарка, так как созерцание мирно жующих парнокопытных должно настраивать на спокойные размышления. И так далее, и так далее. Самое замечательное, что в документе комиссия начисто обошла инцидент с погромом, представив его как легкий конфликт на почве общей компьютеризации, а смена курса объяснялась заботой о жизни человека, конкретно — инспектора Ильина. Так что был Пономарев далеко не дурак. Зачем выносить сор из избы, если о нем никто не знает?

К прибытию комиссии на станции сиял первозданный порядок. Даже ВИБР, который на самом деле представлял собой безнадежную рухлядь, весело помигивал огоньками. В него Тая втиснула схемку наподобие той, что зажигает лампочки на новогодней елке. От восстановления истинной, работоспособной схемы она категорически отказалась.

Комиссию, появившуюся на три дня позже намеченного срока, Пономарев встречал помпезно и с большим размахом. По этому случаю в оранжерее был накрыт стол и для экзотики выпущен на волю волнистый попугайчик Фомка, который на первых порах обрадовался неожиданной свободе, неловко перепархивал с дерева на дерево, орал дурным голосом, пока, наконец, не удрал в свою клетку, где успокоился и затих.

Комиссия от изысканных яств отказалась.

По хмурому виду этих людей можно было предположить, что случилось что-то неприятное. Прихватив с собой Пономарева, они направились к Ильину, от которого вышли через 40 минут, тщательно, разделившись на две группы, облазили всю станцию, после чего пересели в свой быстроходный шлюп и были таковы, а Пономарев отдал распоряжение держать курс на Базу. Спеси в нем намного поубавилось.

Стремительность событий вызвала в экипаже различного рода толки и кривотолки, но Пономарев предпочитал хмуро отмалчиваться.

Следующим утром Таю, Вадима и меня вызвал к себе Ильин. Он находился все в том же помещении врачебного стационара и встретил нас в тренировочном костюме, который висел на нем мешком. Аппаратуру жизнеобеспечения уже убрали. Нам принесли жесткие табуреты белого цвета.

Совершив несколько неуверенных шагов, Аркадий Семенович присел на аккуратно заправленную койку и виновато улыбнулся.

— Начну с того, что открою свою должность, — сказал он немного напряженным, но достаточно твердым голосом. — Я — член Совета по внеземным связям, эксперт по аномалиям чистого разума. Говорю это не ради определения дистанции, а для того, чтобы сразу перейти к сути и в какой-то мере просить вашей помощи. Не удивляйтесь, статус члена Совета на сей раз оказался маловат. Я думаю, вам интересно узнать решение комиссии? Как, Вадим?

Вадим кивнул.

— А решение комиссии однозначное — законсервировать контакт. — Ильин внимательно посмотрел на наши каменные физиономии. — К сожалению, на «Сигнале» и «Затворе», которые работали в нашем секторе, последствия инцидента оказались довольно плачевными. Имеются жертвы, психические расстройства. Подробности опустим? Как, Тая?

— Не надо, пожалуйста. Я и так насмотрелась, — Тая побледнела.

— Решение комиссии сформировалось уже на этих двух станциях, продолжал Ильин.

— Туда они направились в первую очередь. Спасибо, Толя, что предупредили. К счастью, к тому времени Чер утихомирился. Вот такая, братцы, трагедия… А теперь о нашей главной ошибке. Мы полагали, что аномалии возникают в результате контакта с человеческим разумом и являются отбраковками, отбросами Чера. Это, вроде бы, и очень легко объяснялось: связи нашего мозга слабо развиты, блуждая по этим связям, Чер впадает в состояние заторможенности, полудремы, отдается во власть нашего подсознания, где много темного, взятого от прошлых поколений. В результате какая-то часть информационной системы Чера становится ущербной — и он от нее освобождается, чтобы зараза не распространилась на весь организм. Так вот, дело не совсем в этом. Из массы наследственной информации, о которой человек и знать-то не знает, из всех нюансов нашего подсознания Чер выбирает нужные ему комбинации, из которых создает, если так можно выразиться, дешевую питательную среду для будущего потомства. Так называемая аномалия является прообразом его новых эволюции. Но, к сожалению, вероятность появления потомства ничтожна, поэтому наше восприятие аномалий было ошибочным. Юный Чер, к которому были прикреплены наши станции, является счастливым исключением из правил, а поскольку питательный бульон, извините за такое банальное определение, появился благодаря нашему разуму, то естественно его любопытство к нам, людям. Но мне до сих пор не ясно, почему изучение людей он провел таким варварским способом. Он прекрасно знает, что у человека связь мозга с телом непосредственная. Что это?