Переписка

Ты, наверное, часто бываешь в нашем старом-прекрасном Лефортовском парке? Вот видишь - ты в выгодном положении. Мне этого не дано. И даже в корабельной видеотеке подходящих документальных записей нет. А побывать там, очутиться хоть на часок (как и вообще - НА ЗЕМЛЕ!) - очень тянет. Посидеть - с тобой! - на берегу пруда. Прогуляться возле Петровской беседки. Постоять у Космического Обелиска. И этот восхитительный "садик тюльпанов" у входа. И лотосы в дальнем пруду!.. Ах, да что говорить...

Почти в каждом твоем письме - полушутливый вопрос; что у нас новенького? Вопрос, который нужен скорее нам, чем тебе: ответ-то ты всегда можешь предугадать. Но если мы отнесемся к этим словам не полушутливо, а полусерьезно и попытаемся задуматься, что же у нас на самом деле "новенького", то окажется... много!

По крайней мере, последние годы время наше было заполнено до предела, и "убивать" оное нам не приходилось. В двух словах: много учились и много читали. Андрей, помимо занятий, работал над светомузыкой. Володя писал чудесные рассказы и подступил к "толстому" (по его словам) историческому роману: куски, которые он нам регулярно читал, заслуживают, по-моему, самой высокой оценки. Я вспомнил былое увлечение: живопись. "Богема", одним словом.

Тебя не удивляет, что все это я пишу в прошедшем времени? Увы, Светка, заботы у нас сейчас другие. Помнишь, в начале письма я упомянул о "срывах"? Это - очень серьезно. Очень и очень.

Света, мы... поссорились! Нет, не совсем так: _разладились_! Можешь ты представить себе что-либо более ужасное? Наверное, можешь. Ибо ты единственная из людей, которая ЗНАЕТ, что это такое - четыре года жизни на корабле класса А "Гонец". Все прочие - предполагают, умозрительно понимают, домысливают, ты одна - _чувствуешь_. Надеюсь, ты не станешь слезливо ахать или же распекать меня, удержишь в себе.

Видишь ли, есть ощущение, которое только в длительном полете и может родиться: ощущение выжженности и черноты. Выжженности - возникающее от бесконечного общения и соседства и ненависти к хитрому, неутомимому, опаленному металлу оболочки - Другу и врагу, спасителю и тюремщику. Черноты - от долгого вглядывания в обзорный экран, столь долгого, что кажется: эти мерцающие точки - не звезды вовсе, нет никаких звезд в мире, нет и не будет, а есть лишь усталость роговицы, или радужной оболочки, или сетчатки, или чего там еще, и роится эта усталость светлячками, и покалывает лучиками, и лучше эти светлячки за звезды считать, чем за признак того, что слепнешь. Или сходишь с ума. Или уже умер. Поверь: не сам полет страшен, страшны эти выжженность и чернота, которые оборачиваются ожогом души и слепотой жизненных сил.

У меня такое было, но я - худо-бедно - справился, переболел. Володя тоже. Андрей - нет.

Три дня назад после ужина произошел "взрыв".

- Ну что вы на меня уставились?! - внезапно заорал Андрей, хотя "уставились" мы вовсе не на него - каждый занимался своим делом. - На что я вам сдался? Таких идиотских рож я в жизни своей не видел! Вы только посмотрите на себя в зеркало - обезьяны! Нет, как же вы оба мне надоели. Обрыдли! И с этими уродами я должен делить жалкие метры жизненного пространства! Вот ты, командир, ты что же о себе думаешь? Художник, да? Так ведь мазня все это. Бездарная мазня! И у тебя, кретин (Володьке), думаешь, что-нибудь получается? Лепет, шизофрения, дерьмо, словесный понос! Не-ет, с этим надо кончать. Немедленно! К чертям! Могу я, наконец, остаться один?!

Мы с Володей остолбенели. И тут этот безумец бросился к шлюзовой камере. Естественно, никакой обиды у нас не было, мы прекрасно поняли, что это - _приступ_, надо было срочно вколоть Андрею релаксант, но... асе произошло слишком внезапно. Мы не успели. Когда я выскочил в коридор, "раздевалка" была уже заперта изнутри, над входом горел красный огонек блокировки. А спустя секунды приборы пульта показали: Андрей оделся и вышел в открытый космос.

Как быть? Я даже не стал советоваться с Володей, пихнул его в командирское кресло, приказал подготовить к выбросу "люцифер" и влетел в освободившуюся "раздевалку". (Если не знаешь, "люцифер" - это мощный автономный источник света: при внешних ремонтных работах в кромешной тьме межпространства без него - как без рук.)

Дальше началось и вовсе невообразимое. Представь себе: ослепительный белый шар в чернильном вакууме, блики на скафандрах - моем и Андрея, волшебно сверкающий "Гонец" - словно бы кружево кривых зеркал - и... рукопашная. Да, я дрался в космосе с Андреем! В невесомости. Во что бы то ни стало я хотел увлечь его в корабль. Мы разлетались, включали движки и снова сходились. Он сбрасывал мои захваты и пытался повредить мне внешние регуляторы системы ориентации. Мы бешено ругались, в шлеме было гулко от злобных слов. И вдруг в его руке угрожающе вспыхнул ремонтный резак. Поверь, Светка, впервые в жизни мне стало страшно: один на один с маньяком в космосе. Короткое движение - и он вскрыл бы меня, как консервную банку. Я сдался.

Два дня мы молча слонялись с Володей по кораблю. Выходили на связь безрезультатно. Торчали у обзорного экрана, глядя на крохотную бледную точку. Это в двухстах метрах от нас безмолвно "висел" Андрей.

Индикаторы шлюзовой камеры зажглись только вчера. Он возвращался. Долго возился в "раздевалке". Долго шел по коридору. Медленно отворил дверь в навигаторскую. Сказал: "Ребята, простите меня!" И еще: "Сережа, только за то, что я поднял на тебя резак, я должен был тут же располосовать себя вдоль и поперек. Но нас всего трое. Если можешь, прости меня. Больше это не повторится".

Конечно, я простил его. Даже "простил" - не то слово. Ситуация понятная: с каждым может стрястись. Одиночество - страшная штука. Нас трое, и все равно - одиночество. Мы давно уже превратились в единый организм - правда, о трех головах, шести руках и шести ногах, но ведь единый! Трехглавому дракону из детской сказки не легче от того, что головы его могут разговаривать друг с другом. В своей заколдованной пещере он безутешен. И от этого головы могут ссориться. Так и у нас. Только изрыгать друг на друга пламя все же не обязательно.