Фронты

Хоррис понял, что самурайцы тоже нанести фланговый удар, и даже не один, показав этим незаурядную тактическую подготовку.

— Вперед! Вперед! — завопил с дерева расстроенный барон, размахивая биноклею. При этом он врезал ею по сосне и зачем-то разбил.

Очевидно, звон линз и возня барона привлекла внимание самурайцев, — в сторону сосны стали прилетать пули и ядра. От одного из попаданий в дерево Хоррис свалился головою вниз и довольно сильно ударил ее о занозистый пень.

"О, дьявол! — простонал барон. — Что-то мне не слишком повезло!"

Пальба, между тем, постепенно затихла и остатки двух рот, ранее ведомых бароном Хоррисом, стали отходить к дивизиону. Навоевавшегося барона подхватили за ноги и поволокли к медсанбату. Герой грязно ругался и плевал в спины тащивших его солдат до тех пор, пока они не промокли, а он не потерял сознание.

Солдаты свалили его возле штабной палатки ротмистра Николая Яйцева и разбрелись, переутомившиеся в бою, по сараям. Ротмистр не сразу вышел из палатки с бутылью японского сидра и соленым огурцом.

— Ого-го, поручик! Поздравляю вас с ярчайшим боем! Пойдемте, выпьем за нашу безоговорочную победу!

В ответ Хоррис смог только простонать.

— Да вы никак ранены?! Отлично! Это повод, чтобы вас отметить! Вы будете представлены к награде! — Яйцев скрылся за медалью и стал хлебать сидр в палатке, а барон так и остался лежать под открытым небом, в тиши «полевого» медсанбата. Внезапно он понял, что прекрасно приспособлен к военной службе, к тому же, часа через три пришли санитары и понесли Хорриса в полковой госпиталь.

Еще через два часа ветеринар Мерзивлян, главный консультант полковых докторов и к тому же самурайский еврей, сделал диагноз:

— Ну что же, стул нормальный… Пахнет хорошо. Но жить не будет. Снесите его в шестнадцатую палату, ту, что за мертвецкой.

— Вот тебе, матушка, и Варфаламеева ночь, — простонал барон Хоррис и в очередной раз сознание изменило ему с забытьем.

28

Солнце блистало сквозь прозрачные окна, как медный задник, а в госпитале царил зловонный смрад, к которому привыкли даже молоденькие медсестры, почти все уже бывшие на седьмом месяце беременности. Человек двести контуженных и обезображенных осколками солдат сидело у стены на параше. Оправление своих нужд превозносилось в Рядах за церемониал, но от постоянного недоедания почти всех героев мучил запор.

Вокруг койки спящего Хорриса столпились все остальные, те, кто не осаждал парашу.

— Гляди-ка, какой у него шишак на голове, небось буйствовать будет, заметил седой капрал без подштанников. Время от времени он нюхал жевательный табак из спичечного коробка и пронзительно чихал. Любой из чихов капрала напоминал сигнал к боевой тревоге.

— Лишь бы он не храпел по ночам, — заявил некто важный в тельняшке. Будет храпеть — удавлю, как кенгуру!

Корнет Блюев, уже зарастивший свои раны, засунул руки в карманы и молча смотрел на барона. Во время проведения Контрудара Блюеву изрядно досталось, но расположения духа он не терял. Изучив раненого и не признав в нем поручика Бегемотова, корнет Блюев сплюнул и рассудительно сказал:

— Зачем же сразу — давить?

Он склонился над бароном и зажал его нос своими волосатыми пальцами. Барон начал задыхаться, взбрыкнул, стал нервно хватать воздух. Одобрительно хмыкнув, корнет дернул барона за ус. Ус отвалился, барон от испуга пришел в себя, вскочил на кровати и утратил весь свой грим.

— Смотрите — шпион! — возопил безымянный капрал.

— Ба! Да это же Хоррис! — вскричал Блюев.

— Ба! Да это же Блюев! — вскричал Хоррис. — Какими судьбами, дружок?!

Они разговорились. Как выяснилось для окружающих, Хоррис и Блюев прошли не одни Маневры, лично пили в Ставке Главнокомандующего, и чуть ли не оканчивали один юнкерский корпус. Хоррис, правда, в Швеции и раньше.

— Я здесь из-за самострела, — вздохнул Блюев. — Как- то, помню, надоело мне резать самурайцев, я и пальнул себе в ногу… Промахнулся, попал, понимаешь, выше.

— И что?!

— Мерзивлян уверяет, что еще не оба потеряны.

— Подумаешь! — вскричал неожиданно парень в тельнике, видимо, моряк. — Я тут знавал одного, так у него не только обеих не хватало, так и ног не было, а потом он к тому же помер…

— Заткнись, пожалуйста, — вежливо попросил Блюев, поморщившись от грубости. — И не смей, засранец, открывать рта, пока дворяне светскую беседу ведут!

А Хоррис, не разобравшись в интонациях Блюева, еще и влепил парню в тельняшке по шее.

Тут, само собой, началась драка, в которой больше всех старался старый пехотинец с перебитой и потому загипсованной ногой. Одним ударом он сшиб барона с койки и стал добивать его костылями. Хоррис взревел подобно раненному бегемоту.

Словно бы на его зов, но в порядке профилактики, в палату вбежали дюжие санитары с дубинками и кастетами наперевес…

В тот же вечер Хоррис, вдоль и поперек залепленный пластырем, был выписан. Вместе с ним в Ставку Главнокомандующего возвращался и корнет Блюев, так и не получивший повышения. Когда-то Блюев был уже поручиком, но повел себя недипломатично, вследствии чего был безжалостно разжалован.

Приятели умудрились протащить в отходящий поезд четыре ящика самурайского сидра, споили весь вагон, вышибли в купе проводника стекла и соблазнили на верхней полке спящую медсестру. В общем, прилично провели время.

Через три дня, когда эшелон остановился на перроне города Отсосовск, Блюев с бароном выставили свои опухшие лица на свежий воздух.

— Похоже, что Отсосовск, — предположил барон. — Узнаю нашу водокачку.

— Сумасшедших везут… в "Белые Столбы"… — в тоже время зашептали стоящие возле вагона старушки.

Хоррис напомнил им кое-что по матери и пару раз плюнул, стараясь попасть в самую толстую. Из-за азарта он вывалился через окно на перрон, а вслед за ним (по ошибке и очень невежливо) выбросили из того же окна корнета Блюева.

29

Через пять дней мучительных размышлений, вызванных раздвоением личности барона Хорриса, частного пристава Хрюкова посетила идея. В это время он как раз сидел в деревенском сортире, и благодаря ей на радостях провалился в известное отверстие. Вызванная пожарная команда сумела вытащить пристава из выгребной ямы и минут двадцать отмачивала водой из шланга. Сменив мундир, Хрюков пришел в себя и, схватив бутыль своего можжевелевого самогона, понесся, словно ведомый самим Аполлоном, к жилищу Израиль Алексеевича Блина, как мы уже упоминали, столичного афериста и интригана.

"Значит, так, — размышлял он на бегу. — Блина надо задобрить, он, видать, важная шишка. Хорриса же я арестую к чертовой матери! Но их же два!.. Да! А что делать со вторым-то!

Хрюков резко остановился, так что бежавшая за ним и пытавшаяся его укусить собачка проскочила еще метров десять и только потом обернулась на пристава и стала весьма неблагонадежно брехать.

— Ну и черт с ним, со вторым, — решил Хрюков. — Не иначе как убьют его самурайцы, нечего его и в голову брать.

Решив таким образом, пристав продолжил свой весенний бег.

Израиль Алексеевич сидел на завалинке и, как ни странно, вспоминал пьяное побоище в ресторане «Либидо». Может быть, читателю это покажется менее странным, если он узнает, что после этого эпизода Блин увез Машеньку к себе домой и, несмотря на неоднократные стенания девушки, несколько раз терпеливо поизнасиловал. С тех пор родственники Марии-Терезы, князь и жена его — княгиня, буквально преследовали Блина по пятам, отчасти уговаривали, а отчасти угрожали, требуя, чтобы он, как честный человек, на ней женился.

"Да, здесь тебе не Столица, здесь зловонная провинциальная дыра!" — в который раз возмутился на себя Блин. Тут его благочестивые мысли расстроил некий подозрительный шорох.

— Разрешите доложить, ваша светлость, — послышался вслед за шорохом твердый официальный голос. — Пристав Хрюков, собственной персоной. Прибыл засвидетельствовать Вашему превосходительству свое глубочайшее и неизгладимое почтение, — пристав приблизился к печальному Блину.