Письма

Относительно "Клары Милич" и прочих статей по русской литературе; я решил объединить их в одну книгу, и вот Вам ее проспект {4}.

И. Ф. Анненский

"Книга отражений".

Проблема гоголевского юмора. - Достоевский до катастрофы. - Умирающий Тургенев. - Три социальные драмы. - Драма настроения. - Бальмонт-лирик.

Теперь отдельные главы переписываются. Навертывается и издатель.

Вот и все обо мне, - если не заглядывать глубоко, что и не рекомендуется в виду очень смутного состояния пишущего эти строки.

Очень мне жаль, что ничего не могу Вам сказать об , которого никогда не читал. - Les grands inities {5} тоже только собирался прочесть. Но меня очень интересует "голова Еврипида" {6}, о которой Вы пишете... Откуда Вы ее достали? Парижская она или Брауншвейгского музея, или с двойной гермы (вместе с Софоклом). Разрешите мои сомнения. Простите, что не пишу о себе больше. Твердо хочу сегодня не вдаваться а лиризм... Будем, если не веселы, то хотя бодры.

Вот Вам, однако, одно из моих _лирических_ стихотворений.

(Расе)

Статуя мира

Средь золоченых бань и обелисков славы

Есть в парке статуя, - а вкруг густые травы.

У девы тирса нет, она не бьет в тимпан

И беломраморный ее не любит Пан;

Одни туманы к ней холодные ласкались,

И раны черные от влажных губ остались.

Но дева красотой по-прежнему горда,

И травы вкруг нее не косят никогда.

Не знаю почему, но это изваянье

Над сердцем странное имеет обаянье.

Люблю поруганность и этот жалкий нос,

И ноги сжатые, и грубый узел кос...

Особенно, когда холодный дождик сеет,

И нагота ее беспомощно белеет.

О, дайте вечность мне, и вечность я отдам

За равнодушие к обидам и годам {7}.

И. А.

А. Ф. КОНИ

1 X 1905

Ц С.

Глубокоуважаемый Анатолий Федорович! Только сейчас узнал я из газет о Вашем юбилее {1}: мы, провинциалы, всегда запаздываем.

Примите же мое запоздалое, но оттого не менее искреннее поздравление, а к поздравлению позвольте прибавить несколько слов.

Есть у меня имена - их немного, и среди них Ваше, - что стоит мне написать или сказать которое-нибудь из них, и тотчас возникает у меня желание поделиться с его носителем возникающими в связи с этим именем мыслями.

Тяжелый цеп истории принялся не в шутку колотить по нашим снопам, которые казались нам такими золотыми и поэтическими. Полетели во все стороны зерна Истины, но при этом нас слепят и целые тучи трухи и мякины.

Учите нас, дорогой Анатолий Федорович, отличать эти зерна истины. Вам, литературному критику и общественному деятелю, предлежит тяжелая, но и благодарная деятельность. На Вас, которому русская душа открывалась не только в прозрениях поэтов, но и в жизни, в круге своих правовых идей и мистических мечтаний, в задушевной речи русских людей, лучших русских людей, с которыми Вы были близки {2}, и в "мире отверженных", искалеченных, протестующих, падших и возрождаемых, устремлены наши ожидания.

Твердо верю в то, что Вы скажете нам и о Чехове, и о Горьком, и о скольких еще, где столькие русские читатели не научились видеть "зерен истины" и жатвы будущего.

Искренне Вам преданный

И. Анненский.

Е. М. МУХИНОЙ

16. IV 1906

Ц С

Дорогая Екатерина Максимовна,

Во вторник я не могу быть у Вас вследствие одной, совершенно случайной задержки. Постараюсь заехать как-нибудь на неделе, когда буду на Вас остр. Теперь начинается для меня очень хлопотливое время - а сердце, как на грех, отказывается работать - между тем этот подневольный работник - сердце, положительно, не имеет права бастовать ни на день, ни на минуту.

Простите, что без Вашего ведома, я дал Ваш адрес одному из современных французских поэтов, Полю Фор {1}, и не откажите, дорогая Екатерина Максимовна, подпиской на Vers et prose {Стихи и прозу {2} (фр.).} (можно через Вольфа {3}) поддержать le groupe heroique {Героическую группу (фр.).} наших единомышленников {4} - поэтов и глашатаев высшего искусства, благородного слова.

Целую Ваши ручки.

Ваш И. Анненский.

Е. М. МУХИНОЙ

19. V 1906

Вологда. Золотой Якорь

Вы хотите моего письма... Зачем? Письма или скучная вещь, или страшная. Не хочу для Вас страшного, стыжусь скучного. Из моего окна видна ограда церкви, заросшая густой, сочной травой, там уже облетают белые одуванчики, много белых одуванчиков. Ограда заняла площадь - и как хорошо, что там не торгуют. Зато, вероятно, там когда-нибудь хоронили... Фосфор, бедный фосфор, ты был мыслью, а теперь тебя едят коровы... Вологда - поэтический город, но знаете, когда только - поэтический? Когда идет дождь, летний, теплый, парно-туманный, от которого становится так сочна, так нависло-темна зелень берез, глядящих из-за старого забора... В Вологде очень много духовных лиц, и колокола звонят целый день... Колокола меня будят, они тревожат меня... Моя черепная коробка не может вместить их медных отражений - но она не мирится, особенно с их разбитным, дробным звоном. Я чувствую, что этот звон хочет подладиться ко мне, что он заигрывает со мной... Молчи, медный... Я не Бодлер... И ты никого не проклинаешь... Ты просто ханжа, старый болтун...

Боже, боже, сочинил ли кто-нибудь в Вологде хоть один гекзаметр под эту назойливую медь?..

В Вологде есть и река, похожая на нашу Мойку, только без гранита - она вся в барках. Говорят, что еще недавно на ней целыми днями пели разные марсельские стихиры, - но мещане не возлюбили их и погрозили - кто будет петь, того топить; теперь на реке Вологде никто не поет... Боже мой, как мне скучно... Дорогая моя, слышите ли Вы из Вашего далека, как мне скучно?.. Я сделал все, что полагалось на этот день. Кроме того, я исправил целый ворох корректуры, я написал три стихотворения {1}, и не насытил этого зверя, который смотрит на меня из угла моей комнаты зелеными кошачьими глазами и не уйдет никуда, потому что ему некуда уйти, а еще потому, что я его прикармливаю, и, кажется, даже не на шутку люблю.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Что ты пишешь? Что ты пишешь? Это бред... Нет, это письмо, и притом выведенное чуть ли не по клеточкам. Знаете ли Вы, что такое скука? Скука это сознание, что не можешь уйти из клеточек словесного набора, от звеньев логических цепей, от навязчивых объятий этого "как все"... Господи, если бы хоть миг свободы, огненной свободы, безумия... Но эти клеточки, эта линованная бумага и этот страшный циферблат, ничего не отмечающий, но и ничего еще и никому не простивший...