Страница 32 из 45
С цветами на коленях лежала она у окна; ветерок шевелил прядки волос ее. Рядом лежал снятый венец. Руки ее перебирали стебли цветов, а глаза были закрыты, и на мертвенно-бледных щеках ярко горели два пятна.
Солнце заходило. У царицы начинался опять мучительный озноб. Боярышни захлопнули окошко. И стало темно и печально в светлице.
Тяжело дышала больная царица; теребила она руками соболье одеяло; широко раскрытыми глазами вглядывалась в глубь покоя, и жадно глотала воздух, и все еще ловила руками рассыпавшиеся по одеялу цветы...
Царь, царский дворец, сенные девушки, светлица - все куда-то исчезло, будто она здесь никогда не жила; перед глазами ее было далекое родное небо, и яркое солнце, и вольный крик степных орлов, и розы, розы без конца... Перед нею были расшитые халаты князей и ковры раззолоченные, и дым кальяна... Перед нею был тихий звон фонтана во дворце ее отца и веселый смех его жен, купающихся в белом мраморном бассейне, и звуки зурны, тихие, протяжные, хватавшие за душу... и пляска... И вдруг почему-то встал образ веселого Утемиш-Гирея, казанского бедного царевича Александра, что умер, зачахнув, совсем молодым. И она, начавшая забывать все языки, кроме русского, вдруг крикнула по-татарски, протягивая руки вперед:
- Салам Алейкум, гяль бара, аралым!*
_______________
* С а л а м А л е й к у м, г я л ь б а р а, а р а л ы м
здравствуй, иди сюда, милый!
Сенные услышали этот гортанный крик и переглянулись. Ах, грех какой, опять затараторила царица по-басурмански! Сколь волка ни корми - он все в лес глядит!
А царица уже видела себя маленькой девочкой, черномазой, черноволосой, с пятнадцатью косичками, переплетенными жемчужными нитями. Она рвет розы в саду своего отца, и звенит, и рассыпается ее смех, как струйки фонтана по мраморному ложу.
- Лови, лови меня, царевич! Лови!
И звенит бубен, и вертится она в бешеной пляске, и прыгают ее пятнадцать черных кос, черных змеек, по плечам.
- Якши! Якши! Салам Алейкум!
Верховым боярышням, постельницам и сенным боярышням - всем казалось, что царица сошла с ума...
Ночью царь не спал. Потайною дверью ввели к нему в опочивальню Елисея Бомелиуса.
Бомелиус вошел своей кошачьей, неслышной походкой, держа в руках ящичек, поставил его на пол и остановился, выжидая и зорко глядя на царя маленькими бегающими глазками.
В этом взгляде было беспокойное любопытство; лекарю хотелось узнать, насколько удалось ему овладеть волею русского царя.
В серебряном шендане с двумя рыбами оплывала восковая свеча. При его свете Бомелиус увидел смертельно бледное лицо с преждевременными морщинами, со складками под глазами, с вылезшею бородою. Все это было и до приезда Бомелиуса на Москву, все это сделала нездоровая жизнь царя в Александровской слободе. Но Бомелиус докончил работу жизни: благодаря Бомелиусу дрожали руки царя и дергалось лицо; благодаря Бомелиусу сделался таким пугливым властный соколиный взгляд, лишь только появлялся при нем чудодейственный всесильный ящичек.
Проходимец-вестфалец, кое-как научившийся в Кембридже медицине, обвиненный во множестве тайных преступлений, Бомелиус сидел долго в Англии в тюрьме по приказанию лондонского архиепископа, а в России нашел счастье при дворе русского царя. Изо дня в день он напевал царю о порче, об обмане, о величии царского рода, о тайных кознях врагов, и держал его в вечном страхе, как некогда держал Сильвестр, пугавший царя судом Божьим. Он один только умел изготовлять страшные яды, действовавшие на отравляемого с изумительной точностью по времени. Говорили, что на Руси Бомелиус стал очень богат...
Лекарь ждал.
- Начинай, - сказал царь.
Бомелиус повернул ключ в замке ящика; раздался странный звон, нежный и зловещий; в ларце заиграла музыка.
- Открыть окно, государь?
- Открой.
Бомелиус распахнул окно. В него глянуло небо с бесчисленными звездами.
Лекарь направил на небо складную трубку.
- Близнецы, государь великий, говорят о славном роде твоем.
Царь отозвался:
- Мой род славный, не русский род. Рода я славного, кесарева, Августа Римского, - от брата его Пруса, из немцев я; пришел тот Прус к морю Балтийскому на реку Русь, оттого наша земля Русью и зовется. Оттого я и хочу свою вековечную вотчину Ливонию к себе вернуть.
Он любил часто повторять эту легенду о своем происхождении, в которую искренно верил.
Бомелиус сделал вид, что его охватил ужас.
- Что видишь ты на небе, немец?
- Не смею сказать, государь...
- Говори!
Бомелиус уткнулся в книгу с какими-то непонятными знаками и, водя по ней костлявым пальцем, сказал:
- Нет сил для одоления врагов. Везде они: и в теремах, и во дворцах, и в кельях.
- В кельях, говоришь ты?
- Не ведаю, государь; разве мало у тебя врагов? Разве мало монахов и в наших и в ваших землях волшебству злому предаются, сердцем озлоблены и люты, что твоих милостей на Москве лишены?
Царь задумался.
- А города?
- Есть у тебя города, возмущением лихим объяты, и те города задумали от тебя отделиться и передаться кому - неведомо...
- А царица? - весь дрожа, прошептал царь.
Бомелиус опять взглянул на небо.
- Тяжело мне говорить, государь, уволь.
- Сказывай, слышь, сказывай!
Лекарь уткнулся в книгу.
- Сказано ей на роду претерпеть венец мученический, а будет ли жива от недуга аль нет - одному Богу ведомо. А только по всему видно - порча.
Царь стукнул посохом об пол.
- Кто? Кто... спортил?
- Не ведаю, государь великий, а повелишь, долгими стараниями узнаю, коли Господь поможет. Поглядим на огонь.
Он достал щепотку желтого ликоподия и сбросил на свечу. Ликоподий вспыхнул пламенем, и под низкими сводами покоя поплыли струйки синеватого дыма.
- Гляди, государь, и запоминай в дыму: вон твои вороги; видишь: идут монахи? Лицо кого узнаешь? А вот люди в кафтанах с шитьем... а вот еще: видишь?
Распаленному воображению царя казалось, что он видит в дыму знакомые образы. Голова у него шла кругом. Он с ужасом повторял:
- Скажи, как мне от них избавиться? Не хватит топоров, чтобы рубить головы крамольникам! Близкие ищут моей гибели... вон... вон брат старицкий князь Владимир Андреевич... Куда бежать мне? Аль и впрямь к сестре моей королевне Елизавете?