Страница 31 из 45
Дуня подняла голову, прислушиваясь. В соседней палате звучали шаги. Девушка побежала к завесе, приподняла ее и поманила к себе боярыню Бельскую. Та вышла. За завесою звучал тихий голос князя Мамстрюка:
- Великий государь царь и великий князь всея Руси пожаловал: прислал с поклоном к государыне царице меня, своего холопа, и наказал спросить о государынином здоровье... и сказать, что будет скоро сам и с лекарем.
Боярыня вернулась взволнованная и принялась хлопотать у постели.
Шепот и суета разбудили спавшую царицу. Она открыла глаза и недовольно спросила:
- Пошто шумите? К утру забылась сном, а и тот прочь гоните...
Трудно было узнать в этом тихом жалобном стоне голос прежней властной черкешенки. Узнав, что сейчас придет царь, она послушно дала себя одеть и вынести на руках в светлицу, на скамью.
Глаза царицы щурились с непривычки от яркого осеннего солнца, но ей было здесь все же лучше, чем в душной опочивальне.
Едучи на богомолье, чтобы просить у преподобного Сергия себе чада, простудилась царица; была изморозь перед весною; жесткие ледяные иголки кололи ей лицо; ветер крутил и рвал полы шубки, когда она выходила из возка, где дорогою вылетели стекла на ухабе, а она напилась перед тем горячего сбитня; изнеженное, хрупкое тело черкешенки не выдержало; ей сразу занедужилось... С тех пор она начала таять, кашляла и горела по ночам...
Уже из Вознесенского монастыря подымали наверх Спасов нерукотворный образ, и молебны служили Никите-мученику, что за Яузою, и привезли животворящий крест из Хотмышска, что посылали по городам во время лютой железы, но ничего не помогало: сохла и таяла царица с каждым днем. Наконец, царь решил показать ее иноземному лекарю Бомелиусу, жившему при дворе в Александровской слободе.
Когда царь вошел в светлицу и приблизился к скамейке, на которой полулежала царица, он невольно отшатнулся. Трудно было узнать в этом странном лице, бледном как полотно, цветущую Марию. Из запекшихся губ вырывалось тяжелое дыхание; головной убор, надвинутый на маленькую, страшно похудевшую голову, давил ее...
В лице царицы не было ничего земного. Глаза стали вдруг мягкими, детски-простодушными; громадные, длинные, медленно открывались они; приподнимались веки, будто изнемогавшие от тяжести длинных пушистых ресниц, и смотрела оттуда мгла ночи, полная тоски и жуткой печали, и спрашивали детские глаза о чем-то и жаловались на что-то и о чем-то молили...
А под богатым шитьем с глухим клекотом и хрипом неровно поднималась впалая грудь, и исхудалая детская рука дрожала, перебирая складки одежды...
Царь наклонился к жене, поцеловал в лоб; его обдало горячим дыханием.
"Дышит тяжко, а лицо, как у святой, - подумал царь, - и куда только делась ее злоба? Тиха, ровно младенец... Помрет, ох непременно помрет..."
Он приказал позвать лекаря. Постельницы и верховые боярыни заторопились накинуть на царицу покрывало.
Вошел тщедушный маленький человечек с рысьими глазами, в черной иноземной одежде, подошел виляющей, неслышной походкой к царице, низко поклонился и осторожно дотронулся до ее руки, обернутой в легкий шелковый платок.
- Господь, помоги государыне царице, - сказал он на ломаном русском языке. - Буду молить и я Бога, помог бы мне излечить недуг.
- А велик недуг, немец?
Бомелиус покачал головою и опустил глаза.
- Велик, государь.
- Выйдите все, - строго сказал царь. - Говори прямо.
Он весь насторожился.
Бомелиус вытянулся на цыпочках.
- Спортил* кто? Говори! Порча? Гневлива была царица, так, вишь, у холопов терпения нет тот гнев сносить... Не было у нее такого верного слуги, как у меня Афоня Вяземский, что каждое снадобье лекарское сперва сам попробует. Спорчена, спрашиваю? Не юли, немец.
_______________
* С п о р т и т ь - портить людей знахарством, наговорами.
- Для твоей милости царской живота не жалею, государь, а только сейчас сказать мне нельзя... сам знаешь...
Он опять опустил глаза.
- На звездах поглядишь?
- На звездах, государь.
- А пока дай ей чего-нибудь да гляди: коли с одного раза зелье не поможет, в другой раз того не давай: узнаю.
- Как можно, государь!
- Чего дашь-то?
Бомелиус подумал:
- Коли у государыни царицы кашель - истолочь надо три зубка чесноку да сварить с медом; кашель выгонит...
- Видишь: у нее озноб.
- А от озноба хорошо поймать живую сороку, вынуть из головы той сороки мозги и ознобленные места мазать...
- А коли порча?
- От порчи помогает трава бронц, пострел и адамова голова... да трава вороново гнездо... а еще лучше трава араин: утопить эту траву в козьем молоке и давать пить... Только сперва я должен узнать, великий государь...
- Ступай же скорее узнавать, - проговорил царь, - а после вечерни будь у меня...
- Завтра поутру, царь-государь... всю ночь буду смотреть звезды...
- Со мною вместе будешь смотреть звезды... Ступай...
Он собрался уходить, откинул фату, посмотрел на смертельно бледное лицо царицы с закрытыми глазами, увидел склоненную беспомощно на плечо голову и позвал женщин.
Царица осталась одна. Она не могла уже говорить и только поманила Дуню, поманила и указала рукою на окно. Дуня колебалась.
Царица приподняла со скамьи голову.
- Открой! - прошептала она с трудом.
Верховая боярыня колебалась, но вспомнила, что в этот день конца августа солнце сильно грело, и решилась исполнить желание царицы.
- Туда! Туда... снесите... - попросила царица.
Скамейку придвинули к самому окну и поудобнее уложили больную на подушках. Она широко открыла глаза и жадно глядела в сад.
Из сада несся пряный аромат последних осенних цветов и прелого листа. На боярышнике краснели ягоды. Блестела радугой паутинка бабьего лета.
- Принесите... цветов... - прошептала царица.
Сенные девушки со всех ног бросились в сад. Дуняша, желая ободрить царицу, сказала ласково:
- Государыня царица, государь очень скручинился, на тебя глядючи... Скорее поднимайся; сама слышала, что говорил лекарю: "Озолочу, как поправишь царицу".
В иное время Мария от этих слов вся расцвела бы улыбкою: теперь она не пошевелилась. Ей было совершенно все равно, скучает ли о ней ее прежний повелитель или просто к ней равнодушен; далеко были ее мысли...