Глеб

Так они и жили, тешась вынужденной идиллией в заброшенном городе. Адам обзавелся новыми конечностями, еще лучше прежних. Глеб не мог досыта на них налюбоваться. Его собственные крылья, сплошь покрытые рубцами и шрамами, оставшимися после прожигания их кислотой, приводили в уныние, всякий раз возвращая память к неприятному моменту жизни. Тело Адама тоже сияло новизной. Старая кожа, полностью разъеденная, сменилась новой, нежной и блестящей. Весь новенький, глянцевый, он, однако, не мог летать. Крылья не набрали сил, и, несмотря на ежедневные попытки подняться в воздух, оборачивавшиеся изматывающими тренировками, не имели никакой ценности, болтаясь за спиной лишь красы ради. Он безрезультатно подпрыгивал, невпопад водил крыльями, наполнялся отчаянием, из-за чего движения его становились еще более раскоординированными, а упорство зряшным. Глеб поначалу пробовал помочь ему. Тянул вверх, поддерживал и морально, стоя рядом. Но это ему вскорости наскучило, и он оставил друга наедине с проблемой полета.

Однажды Глеб набрел на поляну, густо поросшую ягодными кустами. Прежде чем ему в голову пришла мысль позвать друга, живот его туго наполнился, а вечная спутница обжорства сонливая вялость опутала липкими нитями. Рассудив, что поляна никуда не денется, Глеб прилег вздремнуть, благо солнышко ласкало так нежно, а легкий ветерок водил по небу причудливые облака, умиляя взор. И сон, чудесный, сладкий, ввел его в места жизни прошлой, измененные так, что тоскливым восторгом давило грудь. И не хотелось уходить из этого сна, где желаемое чудилось явным, не хотелось залить его водой из реки забвения, оставляющей лишь контуры, тающий росчерк старого аромата. Глеб бы и не оставил сон, еще долго жил бы в ему одному подвластном раю, принуждая отдохнувшее сознание, если бы не Адам. Не тот глубоко понятный Адам, сопровождавший его в мире грез, а тот, который обитал в стылой и скучной реальности, который без церемоний растолкал его в самый прекрасный, потому что последний, момент.

Веки у Глеба напрочь отсутствовали, глаза на время сна попросту отключались, будто в голове его прятался рубильник. Чик - и темнота. Потому он не расцеплял слипшиеся, магнитившиеся друг к другу веки, но включил глаза с таким же трудом. Долгое, тягучее пробуждение сопровождалось беспрерывным взволнованным шипением и стрекотом Адама. Утвердив на себе внимание окончательно проснувшегося друга, тот застыл подбоченясь, распаляя любопытство. Потом смилостивился и раскрыл причину своего волнения, а также способ с помощью которого он разыскал Глеба. Он взлетел. Конечно, полет его еще значительно отставал от идеала, но некий барьер остался позади, а дальнейший прогресс зависел только от наличия времени, все равно имевшегося в избытке. Друзья отметили событие величайшим обжорством, а затем, после продолжительного отдыха, затеяли веселые игры, гоняясь в воздухе друг за другом, пока все вокруг не погрузилось в ночную тьму. Заснули друзья прижавшись один к другому, счастливые. И сны их были прекрасны.

Вернув себе крылья, Адам вернул и старые привычки. Ягодная диета его уже не радовала, и однажды он принес Глебу мяса, так любимого им раньше. И тогда Глеб понял, что пора им уносить ноги из этой страны, не дожидаясь пока их отловят и отрежут вместе с руками глупые головы, которые вряд ли восстановятся. Он привел друга к входу в туннель, для того ужасному, и коварно втолкнул его, ничего не подозревавшего, в черный зев. Адам яростно зашипел, забился в дыре, но Глеб пихал его своим телом, стойко терпя тычки и пинки, до тех пор, пока не сожрали черные стены остатки света, а силы его не иссякли в драке. И Адам, не умевший обижаться, пополз вперед, отдавшись на милость злодейке-судьбе.

Рок недобрый не заставил дожидаться своих проявлений. Неожиданно, как молния в безоблачный день, из стены туннеля вырвался яркий до боли в глазах свет. Он на мгновенье замер, а потом помчался на друзей, становясь все ярче, все ближе. Глеб не видел из-за спины Адама, что же происходит впереди, но по тому, как тот сжался, он понял, что друг в ужасе. И верно, холод белого, всепроникающего света неизвестной природы вселял безудержную панику. Свет принес с собой леденящую, липкую паутину, реальную или навеянную, не понять. Она облепила друзей, забилась в рты и глаза, склеила руки и ноги, а затем куда-то поволокла, ослепленных, обездвиженных, обесчувственных.

Выбросив друзей на поверхность, в густосплетение огромных лишайников, паутина растаяла, померк и свет.

Глеб с Адамом лежали на матраце из резиновых губчатых веточек, как невесомые листья на водной глади. Сходство усиливало сознание того, что от земли, от дна, их отделяла пятиметровая толща, с трудом ими преодоленная. Свод черного неба, хотя и ясного, но почти лишенного звезд, а оттого всасывавшего в себя, дышал на них недобро и чуждо. Временами кромешную тьму прочерчивали едва уловимые мазки свечения прорывавшихся в атмосфере космических гостей элементарных частиц материи. Изредка, китом в сельдяном косяке, виднелся огненный хвост далекого метеора. И ничто больше не мешало тьме, а зловещее шуршание растительного моря отзывалось омерзительными мурашками.

И только рука друга смягчила ужас ночи, долгой, проведенной в бредовой дремоте.

Утро, сырое, промозглое, затянуло небо серыми тучами, бросавшими вниз тяжелые, редкие, знобящие, капли. Лишайниковое море открылось взору, ровное и бесконечное. Воздух непривычного состава свистел в отяжелевшей груди. Впрочем, мир этот, на первый взгляд безжизненный, однообразный, только казался таковым. Присутствие жителей угадывалось в хаотичном шевелении глади губчатых верхушек. Праздник жизни не выходил на поверхность. Воздушная стихия и вовсе выглядела свободной. Глеб с Адамом не спешили углубляться в недра растительной массы, особенно после того, как нечто огромное пронеслось прямо под ними, устроив настоящую бурю.

Друзья поднялись в воздух оглядеться. Но тут обнаружилось, что некая сила ограничивает их. Как будто привязаны они, и свободны лишь на длину привязи. Открытие обескуражило. Попытки освободиться, безуспешная работа крыльев, лишь измотали. Они очутились в плену, дальнейшая их судьба решалась неизвестно кем.

Глеб запихал в рот веточку лишайника: желудок, невзирая на невзгоды, требовал заполнения. Веточка оказалась жесткой и абсолютно безвкусной. После долгой зубовной борьбы с ней, упала в нутро так и не разжеванной. Чувствовалась в животе инородным комом. Зато желудок, устремив все силы на ее разваривание, перестал теребить владельца. Адам, глядя на друга, тоже оторвал губчатый отросток, но тотчас выплюнул его. Видать вкусовые радости пока пересиливали голодные муки, а может трепет ожидания напрочь отбил аппетит.

А непогода все активней завладевала окружающим. Тучи на глазах налились чернотой, струями дождя обреченной на седину. Поток воды, ливший с неба, причинял уже физические страдания, молотил по коченевшим телам, заливал глаза. Друзья сложили над головами крылья в подобия зонтов, но тяжелые струи раздвигали перепонки, добирались до лиц, врывались в рты, дубинами колотили по спинам. Волей-неволей пришлось спуститься под надежную защиту лишайников.

Раскидистые отростки сгоняли небесную влагу в шумные водопады так, что у основного ствола оставалось сухо. Друзья удобно устроились на ветке, баюкаемые мерным гулом стихии. Но не только они убоялись природного душа: сквозь сплетенье ветвей, снизу, продралось огромное щупальце, венчаемое круглым отверстием, чья хозяйка - втрое переросшая питона пиявка - намоталась вокруг того же ствола, и теперь кроме сухости у нее появилась перспектива плотного завтрака. Увы, удобный способ висения никоим образом не ускорил лазание, а потому обездвиженная пиявка забилась мощным телом в надежде, стряхнув лакомство, изловить хотя бы одного из друзей в падении. Убедившись в бесплодности попыток, она ссыпалась вниз, чтобы вернуться со вновь обретенной скоростью. Друзья решили ее не дожидаться, вернулись назад под мучитель-дождь.

Ливень закончился не скоро, но с такой же спешкой, как и начался. Небо очистилось, разыгралось радужными оптическими иллюзиями. Выглянуло солнце, почему-то здесь красное на фоне темно-синего неба. Тусклое солнце, между тем, щедро сыпало жаром.