Черное Рождество

– Он зовет, что ли? – рассердился Борис. – Вот еще незадача, поспать не даст.

– Да не зовет, – с досадой ответил Саенко, – а только пошли бы вы с ним поговорили.

– Неохота мне с ним разговаривать, – честно признался Борис, – много чего ему есть сказать, да только все неприятное, как бы он на меня не обиделся.

– Зря вы так, ваше благородие, – укорял Саенко. – Он три часа на мостике простоял, все вас высматривал, и капитану, Жиро этому, утробе ненасытной, ящик шампанского дал, чтобы он вас дождался.

– Вот как? – Борис поднял брови. – Простых людей за вино, а меня, значит, за шампанское?

– Уж какое было. А только если б не он, вас бы тут не было, – твердо произнес Саенко. – Загляните к нему.

– Ладно, – поднялся Борис, – все равно разбудил.

Они прошли коридорами, поднимались по лесенкам, пролезали в какие-то люки, после чего Саенко постучал в дверь каюты и крикнул:

– Аркадий Петрович, можно к вам?

Ответ был неразборчив. Борис распахнул дверь и сделал шаг вперед. Аркадий Петрович Горецкий расположился за столом в расстегнутом френче. Пенсне его не сидело аккуратно на носу, как обычно, и даже не болталось на шнурочке, оно валялось на столе между стаканом и бутылками, которых было достаточное количество. Борис шагнул ближе и остановился изумленный. Полковник Горецкий был вульгарно и безнадежно пьян.

Осознав присутствие в каюте посторонних, полковник поднял голову и посмотрел на Бориса. Взгляд был не то чтобы мутный и не бессмысленный, но что-то было в нем не то, какая-то странная расслабленность. До этого Борис видел полковника в двух ипостасях: либо интеллигентным профессором, говорящим мягким голосом, будто читающим лекцию с кафедры университета, либо же грозным полковником, чьи черты приобретали чеканность императорских профилей на старых римских монетах. Теперь же перед Борисом сидел раздавленный судьбой немолодой усталый человек.

– А-а, Борис Андреич, – слабо улыбнулся Горецкий. – Проходите, располагайтесь, чувствуйте себя как дома. – Он усмехнулся одними губами. – Саенко, принеси стаканы чистые!

– С чего это вы празднуете, с какой-такой радости? – неприязненно заметил Борис.

Он видел и нездоровую бледность, и отечные мешки под глазами, понимал, что Горецкий не только устал, но и болен, но частица черного облака, сидевшая в сердце с того момента, когда он начал тонуть, заморозила в нем все человеческие чувства: жалость, сострадание, радость от неожиданного спасения. Где-то глубоко-глубоко осталась в сердце любовь к сестре Варе, но сестра была так далеко…

– А с чего вы решили, что я праздную? – сделал вид, что удивился, Аркадий Петрович. – Я дегустирую. Мы с капитаном Жиро, видите ли, обменялись бутылками…

– Слышал уже, – невежливо вставил Борис.

– Вот это, – полковник указал на бутылку, – бургундское, «Шамбертен». Про него Дюма, видите ли, писал, что д’Артаньян закусывал его ветчиной. Ни черта Дюма в винах не разбирался! Специально для этого вина создали пате де фуа-гра с трюфелями…

– И где же у вас этот паштет? – издевательски спросил Борис.

Ему все надоело, хотелось поскорее убраться из этой душной каюты и уйти спать, потому что тело болело после давешних мытарств. Он отвернулся от укоризненного взгляда Саенко, принесшего чистые стаканы.

– Присоединяйтесь, Борис Андреевич, – радушно пригласил Горецкий.

– Я не желаю с вами пить! – процедил Борис и повернулся, намереваясь уйти, потом помедлил и присел в стороне от стола. – Я, разумеется, благодарен вам за спасение, за то, что вы уговорили капитана подождать несколько часов, но как быть с теми, кто остался там?

– Им уже ничем не поможешь. – Полковник устало откинулся на спинку стула.

– А раньше? – крикнул Борис так громко, что Саенко заглянул в дверь каюты.

– Все погибло. – Горецкий опустил голову.

Борис совершенно автоматически отметил, что седины у него в волосах ощутимо прибавилось.

– Произошла катастрофа всего Белого движения, – монотонно проговорил Горецкий. – Мы потеряли громадную, плодородную и густо населенную территорию, а также, вероятно, две трети нашей армии. В Новороссийске погибли результаты двухгодичной славной борьбы.

– Я всегда знал, что вы обладаете выдающимися аналитическими способностями, – ядовито проговорил Борис. – Готовите докладную командующему? Уж больно гладко выражаетесь!

Горецкий, не отвечая, налил в стаканы красного вина.

– Говорите, армия погибла? – раскаляясь, кричал Борис. – А если конкретно посчитать, сколько офицеров, оставленных в лазаретах, застрелилось? Сколько было расстреляно красными, а сколько – утоплено в бухте? Никогда наша армия не переживала такой катастрофы в боях с красными, говорите? Да ведь Новороссийск сдали без боя, и эту самую катастрофу устроили Белой армии знаете кто? Такие, как вы!

– Что? – вскинулся было Горецкий, но тут же бессильно опустил голову на грудь.

– Не делайте вид, что мертвецки пьяны, – угрюмо пробормотал Борис, – я все равно не поверю.

– Катастрофу армии устроил свой же собственный Генеральный штаб, – заговорил Горецкий хрипло.

– Вот именно, а вы – представитель этого самого штаба. Все время, что я служил у вас, мы все куда-то ездили, что-то передавали, о чем-то договаривались… И вот результат! Вы – представитель военного управления при Особом совещании. И что, черт побери, думал ваш шеф, генерал Лукомский?

– Эти генералы, они думали только о своих амбициях, – слабо защищался Горецкий.

– Все можно простить – нерешительность, плохой расчет. Деникин, да и остальные не представляли себе, когда учились в академиях, что будут когда-нибудь воевать против русских же. Но никогда, слышите – никогда армия не простит генералам Новороссийска. Бросить лазареты с ранеными! Допустить, что казаки оказались почти все в плену! Конечно, они сами метались, митинговали, и вообще кубанские казаки ненадежны, но куда же ваше-то ведомство смотрело! А где вы собираетесь брать лошадей для новых сражений, если они все остались в Новороссийске? А орудия, пулеметы?

– Деникин недолго останется на посту главнокомандующего…

– Однако теперь они, те, кто виноват в этом преступлении, эвакуировались на союзнических кораблях, а простые офицеры лежат на дне Новороссийской бухты.

– А как же вы спаслись? – неуверенно спросил Горецкий и заглянул Борису в глаза.

Тот отвернулся, не ответив, но в глазах его Горецкий сумел прочитать такое, что охота расспрашивать у него пропала.

– Ну и что я теперь, по-вашему, должен делать? – вздохнул Горецкий. – Застрелиться? Не могу, голубчик, – ответил он сам себе совсем не по-военному, – бумаги важные со мной, должен доставить по назначению…

– Куда направляется «Сюркуф»? – отрывисто спросил Борис.

– В Севастополь, но солдат высадим в Керчи.

– Нас с Алымовым тоже высадите в Керчи. Там мы найдем своих, из дивизиона, часть пойдет на формирование, потом я буду воевать на фронте до конца, потому что теперь не верю в победу Белой армии, с такими-то командирами… За помин души… – Борис залпом выпил вино и поставил стакан на столик, потом встал и сказал уже у двери: – Прощайте, полковник! Вряд ли мы увидимся скоро. – Он сделал шаг в коридор, но вернулся и закончил нелюбезно, глядя сзади на поникшие плечи Горецкого: – Прошу извинить за резкость. Разумеется, вы лично не можете отвечать за весь генералитет.

Полковник Горецкий не обернулся.