Апология

Я думаю о ней как о стране, куда меня солдаты не пускают, куда не выдается виза, куда не перекинуть трап.

Мне жаль себя в себе похоронить.

Мне снятся в Индии ее груди беспамятные опийные маки в сплетении индиговых корней.

О, как она в себя впадает, ее изгибы изгибают взор, и впадины ее уносят голос, и тени отнимают тень.

На отмелях ее, на теплых пляжах с собой играет, затмеваясь, свет, от запаха ее слабеют руки, -вдохни -- и белые светила вдруг распадутся в тысячи кусков, в осколки крови новых поколений.

Мы колыбели множества вселенных и мир -- ребенок наш. Смотри, смотри -- куда он убегает.

Тибет далек, но слышен колокольчик. Ее цветным песком изобразили. Какой буддизм нас всех перемешал.

Я вижу -- светится она, невнятных трав волнистое простанство на нежный и лишенный блеска и юный вавилонский перламутр, как беспрбудный сон спадает, -томится утро розовым младенцем, все волоски его, все отголоски... так спутанные струны инструментов хотят звучать и музыкой поют ветвей под небом медленно живущих.

Два легких полумесяца взлетают, как будто предлагая улететь, две шелковистых, затененных арки, смущаясь, приглашают в свою сень,

два бедных крылышка настороженной птицы над нежным выступом у вавилонских век глазные яблоки под дугами лелеют, две стайки птиц летят не улетая над парою белеющих небес миндального прозрачного оттенка, в их центрах теплые моря, два черных солнца из глубин их смотрят сквозь влажно зеленеющий простор, и оба моря изгибают спины, полупрозрачным ходят колесом и говорят на языке дельфиньем, а вы читаете его словарь. ........................................................... Как только облачко на море набежит, густыми непроглядными столбами ресниц -- весенний дождь волосяной тебя от мира грустного укроет и растворит монетою в морях. Высокая и тонкая гряда с прекрасной иудейскою горбинкой и острием-корабликом, ты дышишь и крылья бабочки трепещут под тобой, и плоть твоя просвечивает еле, как розовый и нежный сердолик туманным вечером пяти тысячелетий.

Откройся дышащая сцена всех слов ее, рыданий, поцелуев, тоски ее, улыбок, слепоты, дыхания счастливые покровы, изменчивые, грозные два войска, что вечно маневрируют друг с другом, две вечных недоучки страсти, две ученицы ревности сухой, две школьницы -- вот-вот, сейчас заплачут, наказанные, встанут в два угла, толкаются, целуются, сольются, да тут же разбегутся кто куда -потом поймай их, приласкай, погладь, пока никто не видит, как мальчишка, -так две волны столкуются, столкнутся и -- побежали в стороны -- играть.

Ее лицо -- открытая печаль, влечение, сиянье, удивленье распахнутое улице, ребенку и чудаку -- как приглашенье жить или заплакать безутешно вместе.

Ее лицо, как девочка в матроске -была такая легонькая блузка -гюйс треугольником на худеньких лопатках и белые полосочки летят.

Ее лицо, как факел незажженный, к которому так страшно поднести сухие губы, только карий глаз еще чуть-чуть на волосок приблизить.

Ее лицо, как озерцо в тумане, в котором тихо лебеди плывут, и розовые странные созданья -фламинго -- изгибают шеи в египетском иль греческом дворце, в цветущей недоступной Галиллее.

Ее лицо -- беспомощный ягненок, так остренькие звонкие копытца свои перебирает, спотыкаясь, по улицам стучит, где тьма народу, что боязно и страшно за него -а вдруг его толпа затопчет...

Ее лицо -- невиданная птица, внесенная в единственную книгу, которую читаю я и Бог, оно сквозит через страницы, мерцает, как дрожащая звезда, то затуманиваясь, то возникая в зерне зерна и в сердцевине сердца, в луне Луны и солнце Солнца. 12 февр. 1984

x x x Бесцветных мотыльков ночных, мохноголовых бабочек полночных, шуршащих в притолках дверных, на балках и панелях потолочных, внезапно возникающих извне за стеклами, сюда потом проникших, отшелестевших шубками в луне, теперь повисшей на ветвях поникших, покинувших ее на небесах, общупанных их крылышек касаньем, в ее пыльце на загнутых усах, в парящем неуклонном угасаньи, между домов и влажных скатов крыш, когда уже все фонари потухли, когда машин, шагов не слышно, лишь звенит тихонько лампочка на кухне, когда весь мир, укутан мглою, спит, включая черный след луны, весь стынет, кордебалет порхающих сильфид, штурмующих стеклянную твердыню -похож на дни твои, подобье дней, живое кружево -- до полного отпада, сцепясь в одушевленный сонм теней, штурмует неподвижную преграду. Секундный выключателя щелчок -бестрепетной руки движенье окрасит красным лампочки зрачок и успокоит их одушевленье, забрезжит слепо небо из окна, отчеркнутое резкими углами соседних крыш и воздуха волна плеснет в дома знобящими крылами. 22 июня 84

ОДА

Выдох вянет у рта. Вся урла от меня отошла. За окном кумачевая реет киста на старинном и милом мне доме. Одинокий субъект жрет портвейн из горла, ибо нет утешения кроме.

Пересохшие патлы осенних дерев за окном распадаются на составные клочья, ибо ветер терзает их, озверев, и честные прохожие сочно матом греют друг друга, душевно прозрев.

Сколько лет протяну еще я на Малом Каретном под урчащий победно близ меня в трех кастрюлях обед? Это вечный кортеж мимо двери моей в тот таинственный мир, где цветет сельдерей.

Там порхает инжир. Там народный кумир с голубого экрана объявляет соседям наличье канкана что плясуньи с Урала в Москву завезли. Суп дымится, и попки девчачьи вдали, так как нетути крупного плана.

Поутихли оркестры, но приблизился гомон толпы, переулок наполнился людом, в утвержденном реестре для вечерней пальбы предназначено крупное место -здесь поздней запиздюлят полнеба салютом.

Космонавты с орбиты отстукали текст. Солнце взлезло на крыши. Продают в бакалеях и булочных кекс, и в аллеях на скамейках кишит бюстатых невест и мордатых парнишек.

То и славно, что праздник -всенародный крутой выходной. На камоде хвостик нюхает слонику слоник. Сочлененные пасти рупоров заливаются песней одной, сочетающей всех сочетанием вроде джин-тоник.

Воспоем этот день воспаленной губой -состругаем, бояре, под праздники оду не в прибыток себе, но токмо мечтой голубой, так Неглинка в трубе под нелегкой московской землей в океан и на волю несет свою пленную воду. 20 окт. 84