Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 3 из 25



Я свидетельствую: мое дело -- созерцание и скоропись, пока есть время и длится ночь семьдесят слепого года. 13 янв.77

x x x В узкие стекла трамвайных дверей смотрит на улицы старый еврей. В выцветших пейсах, с нищею спесью, смотрит старик в глаза фонарей.

В белом снегу -- в бороде патриарха -мягкие губы -- розовый бархат. Вот она -- Пасха! -- встает из грязцы. Смотрит старик -- все дома из мацы!

Птицы на крышах и ветках намокли, видят сквозь капель кривые бинокли город вечерний, апрельский, пасхальный, трон в облаках появился хрустальный, с каждым мгновеньем светлей и синей... Знает старик, сядет в трон Моисей!

Грянули двери трамвайной трещоткой, город как Красное море раскрыт... Самой лучшей, самой пасхальной походкой медленно к синагоге идет старик.

Капли за шиворот к нему затекают, а там он приткнется у белых колонн. Ай, сколько ж ему медяков накидают в лодочкой сложенную ладонь! 4 апр. 77

СУББОТА

Уходит жизнь туда, куда уходит дождь, куда уходит время,

оно за мной в следах, не стронешь, не возьмешь, ни сам, ни с теми,

кого оставил за собой и под землей, кого рукой и ртом в тоске касался,

цветущая лоза, что кислый уксус твой, вином он был или вином казался?

Причем тут виноград? Да это тот буфет, где грозди -- барельефом деревянным,

там ягоды висят сращением комет, слетающих к серебрянным стаканам.

Но где же старики, и где их домино на скатерти малиновой, и свечи

субботние, и вьются мотыльки. Уже темно, я обнимаю плечи

старухи и смотрю на парафин -он плачет, тает, каплет как в пещерах, там в тыщи лет, а тут за час один

вершинки белых, маленьких руин, и только разница -в размерах...

Субботняя истаяла свеча и часики французские стучат нигде уже, а кажется что рядом,

и с неба смотрит желтая звезда похоже так, как смотрят в никуда -куда плывут под деревянным виноградом. 2 янв.78

x x x В метро удивленная дева на юношу с книгой глядит. Читающий справа налево у вечного древа сидит.

Не трогай плечом его, занят, ты видишь, он древним узлом -распутываньем терзаний бессмертного блага со злом.

Здесь слово поставила прямо под неба диктовку рука, и смотрит оно от Адама без страха в людей и века. 14 мая 81

x x x Я буду в погребках твоих плутать и опишу их, как Плутарх описал знаменитых греков, разумеется, все их обегав к вечеру я буду пьян, как Сократ, и румян, как первородный грех...

Я почувствую себя первым земным младенцем обернутым в лохматое полотенце воздуха, и мой папа Адам будет ругать мою маму Еву за то, что она не осталась девой, и тогда я скажу свои первые слова: -- Где ж у вас обоих была голова? И они потупятся... Наверное, будет снег, зеленый, как первородный грех, тающий, ласкающий, как мягкие руки всех моих родителей от первых предков, и на моих нервах развалится тоска, как в гамаке, и у нее в руке будет семь пучих на фитиле свечи, а зачем -- я не знаю...

Так и попадаешь в шелестящие иудейские дебри... А я предпочитаю дерби -я поставлю на темную лошадку недокушенную шоколадку, недогрызенный сухарь и стопарь, а когда она проиграет, я ей это все скормлю и поскорблю о потерянном выигрыше, а она наклонится и шепнет: -- Тс-с... Вы выпимши. -Я скажу: -- Разве вы офицьянт? Тогда дайте мне винца. -Она скажет: -- Я лошадь. Видите, какое скаковое у меня лицо, и длинное, как до зенита линия, и хвост украшает мое пальтецо, оно из лошадиной шкуры и подчеркивает лошадиность фигуры, и между моими копытами конские яблоки рассыпаны, а когда я бегу, я -- конус от праиндоевропейского "konjos".



Я скажу: -- Что ж, до свиданья, лошадь. -Выйду по мокрым ступенькам на площадь, и она, увижу, -- последний ночной погребок, не запертый на замок и без крыши, подниму голову как можно выше и спрошу: -- Где Бог? А на небе будет написано самым спесивым курсивом: Р Е М О Н Т но все равно, очень-очень красиво. февр. 77

КОМСОМОЛЬСКАЯ ПЛОЩАДЬ

А Комсомольской площади пятно бессонной толкотней обведено.

Три табора в горящих капюшонах, три рынка факелов и кривотолки торжищ, и переходы, как в речах умалишенных с мельканьем лиц и глянцевых обложек.

Как-будто нитью склеил их паук в трех богадельнях, в трех журналах приключений, в трех вавилонских башнях встреч-разлук, полудорожных тяжб и мелких денег, статей расходов и пустых затей с истерикой кассиров и детей.

Бесплатная ночлежка и больница, пилюля против жизни параличной, где лекарь в рупор лечит от столицы гипнозом -- городскою перекличкой. Здесь блатари и лейтенантов жены встречают неизвестного поэта, здесь ходят проститутки и пижоны, карманники и члены Верхсовета.

Здесь чумный дом приезжего народа, кулиса зрелищ чванных и помпезных, здесь сидя спят, здесь курят перед входом, здесь говорят на тарабарщине отъезда,

здесь вечного крученья пересылка, нет языков и общее смятенье, здесь воздух бунта, звук его вполсилы, здесь пахнет человеческой метелью. 16 апр.77

РОЗОВЫЙ ДОМ

В тоскливейший, гнилейший ноябрьский день, когда ноют зубы у заборов и прохожих, сырая штукатурка кидается со стен на затылки крадущихся к птичкам кошек.

Все еще попадается гужевой транспорт в виде задрипанных лошадок, невероятно вежливых, кивающих вам головой, но немножко нервных от труда и мата.

Они глубоко несчастны, и это легко понять, если принять во вниманье их беспросветные будни: скажем, вас с кирпичами стал бы гонять, под трамваи вон тот краснорожий паскудник.

Гипсовые дурни в разных стойках сереют в садах, простирая смятые кепки в воодушевляюще- --монументальном экстазе, но вороны хмуро гадят им на пиджак, ибо ценят удобства превыше изящных фантазий.

Шоблы одяшек живописно гужуются у пивных, маленько опухнув от пьянок и побоев, и вслушиваются трамваи с разбитых мостовых в их беседы и пенье речных гобоев.

Как приятно брести с непереломанным хребтом по целительным улицам волжского Рима, будто снова я, юноша, шествую в розовый дом, где желалось и мне умереть на руке у любимой. 28 ноября 78, Горький

x x x

Руки свести -- мост.

Губы свести -- мозг

тысячи синих рыб

бросит туда -- где ты,

где твоих ресниц

дугообразный тростник,

где египетский сон

в беге песчаных волн,