Апология

Что если музыка дыша вольноотпущенницей смерти, -освобожденная душа, вдыхающая млечный ветер.

О, черный голос горловой, как мед живой, как кровь тягучий, о, солнца сон над головой, весь медленный, в песке излучин, весь пеной блюза голубой и пеньем в глубине излучен.

Угасла жизнь, ушла из глаз земною солью в звук последний, там змейкой золотой зажглась, где он вечноживущий, летний.

*так называли Армстронга 6 окт. 73

НА УЛИЦАХ СЕРДЦА

I

Было небо словно небо в облаках, до седьмого марта я сходил с ума, не дышалось, не хватало мне тепла, и на улицы смотрел я как в кривые зеркала.

Пальцев быстрые изгибы в бледных солнышках ногтей, волокна волос погибель -нитей света в наготе,

колоколенки ладоней, круглых век колокола зимовали в Вавилоне белолобого стекла. Год звенел как колокольчик, исчезая за горой, и пришел мороз-стекольщик, и пришел январь-хрустальщик, и пришел февраль сырой.

Розоватым лимузинам солнце вылизало спины, человечек брел хмельной, вел собаку за спиной

на большой-большой цепочке, словно тень гулять водил, а она вернулась в клочьях в небе лаявших светил. апр. 76

II

Глаза -- фиалки. Вишенный цвет век. Два крохотных музыканта невидимы, сами они видят мир голубым и зеленым. Лицо -- цветочница. -- Эти две, сударь, я никому не отдам.

III

По улицам сердца ходит трамвай -городской ученый кот. Там дни проплывают как острова -всей эскадрой вперед...

И когда закат -- тогда -- ноябрь и розовый снег кругом, и тонет день, и качается трап, мы сходим с него вдвоем. Скоро закончится этот год, видишь, как он дрожит... По закатным рельсам уходит кот, мой ученый кот -моя жизнь.

Я спокойно трону твой черный мех с голубыми искрами на краю, я припомню какой в этом городе снег -какой мягкий снег, какой розовый снег, такой выпадает только в раю...

IV

Осень светит спичкой желтой, узкий месяц в синем шелке, он из башенки глядит в сон кварталов городских.

Осень кованым копытцем бьет о бронзу переулка -очень хочет углубиться в мысли лиственного гула.

Голубой водой застынет, глаз ковши дымятся странным ужасом, и дышит иней в переулочках туманом.

Осень с полночью играет нитью журавлиных крыльев, у нее в глазах открытых зеркала и умиранье.

Полночь хочет в валерьянку язычок сквозь зубки свесить и на слабых лапках пьяных улететь гулять на месяц. Там по краешку -- лесок из серебряных чешуек, от него наискосок -страж-солдатик -- парень-жулик,

чистит он лучем звезды неба темные плоды, и пихает кожуру в розовую кобуру. 23 авг. 76

V

На улицах сердца хлопают ставни, валятся двери на мостовые... а я -- вор, я -- цыган, я из тех, кто пристанет на века, у меня -- любовная цынга, у тебя -- глаза полевые.

VI

Будет вечер осенний и лунный, запомни меня навек, не как юность -как юнгу на корабле.

Я драю палубу шваброй своих ресниц у твоих ног, а ты читаешь неизданнейшую из книг про любовь.

Ты листаешь ее на исходе дня, пропуская по сто страниц, -только помни меня, только помни меня, только снись.

VII

Фитилек свечи догорит, посвети рукой до зари,

а померкнет твоя рука -уплывут в окно облака,

и останутся на земле воск на блюдце, роза в стекле. апр. 76

МАРТ

Это просто Март, Маргарита, это капель сад -маргариток.

С желобов моря легких жалоб -далеко ль земля убежала.

Островок несет нас качая, может быть, мы сон чаек,

может быть мы твердь красных лапок, и всего-то смерть -сладкий запах,

и всего судьба -сна снимок, ворожба невидимок. 2 марта 76

ДОЖДЬ

Там где стеклянная лопнула ночь, в черепе темном востока, светится бледною лампой дождь -прозрачный мозг водостоков.

Улиц пастух, точно серых овец с блеяньем прущих к вокзалам, сын-отщепенец, бездомный птенец, выпал как сердце упало.

Холодные мысли и плач в три ручья -твой крик водяной и воздушный, прими мою душу в ладони твоя, вселенской печали сырое удушье.

Ты девой, изваянной из ребра тоскующего океана, ожив, не желаешь бесплатно добра и гибель свою глотками с утра пьешь из матового стакана.

И когда с мутной стенки его досасываешь последние капли, кто запускает над твоей головой белые и розовые дирижабли? 9 ноября 76

ЦЕНТР

В этой ночи, цвета засохшей зеленки, сатанеют в Москве фонари, и гуляют девушки, как разряженные обезьянки, и блестят розовеющими губами, и видят сны наяву, вдыхая карамельный воздух, из склянок площадей -- местный эфир, и сами пахнут эфиром -выдыхаются...

Скучно Пушкину разглядывать аптеку, и он смотрит на свой ботинок, с укоризной: -- Сто лет не чищен. Что, ныне дикий, тунгусский метеорит? Не махнуть ли в аглицкий клоб?

А Гоголь носатой старушенкой согнулся между желтыми домиками, как заключенный, которого вывели погулять. Он зябко поводит плечами, вспоминая второй том: -- Прочичиковался!

Между ними -- Великий Инквизтор, питомец иной эпохи -"Рыдай, природа", окруженный орудиями пыток, смотрит на желтое яблоко Никитских Ворот, которое можно грызть всю жизнь. Он и не подозревает, что сам стал прямою ножкой этого яблока, но и его коснулось скорбное озарение, и он -- изваяние собственной печали и потуга к ее преодолению.

О, роковая игра судеб! Тройка, семерка, туз из бронзовой колоды Моссовета.

Ночь кристаллизуется в крупицы йода, жжет глаза и губы и трещит на моих пальцах, оставляя желтое пятно - смачный поцелуй сигареты. В воздухе вымирают стайки микробов. Он черен, чист, пахнет скипидарным мылом и щелоком. Москва вдыхает его траурным лицом, похожим на противогаз циклопа.

Над Манежем летает дура-ворона, бой курантов слизывает ее, как соринку, с воспаленного глаза неба над площадью. В него лупят прожекторы, как настольные лампы на конвеерном допросе. Допрашиваемый упорствует, но его, конечно, расколят. Идут заводные люди сменить заводных людей, и они-то идеальные арийцы, их наконец-то вывели в Кремле.

Но не лучше ли купить маленький арбуз с сахарными пузырьками внутри -миллиард воздушных шариков, и за спиной Долгорукого у фонтана и феодальным крупом его лошади -нарезать половины красных лун, отправиться в воздушное путешествие, засевая косточки вольным движением "за-пле-чо!", как гомеровы кораблики в зеленеющий эпос травы. Там же обычно пьют вино и прижимаются к девушке, в виду шестиглазого плаката, с монголеющими год от года теоретиками, оставив слева три площади, и все они -- двухтумбовые. За ними восседает Дежурный Теоретик, перелистывая перекидной календарь черных буден и малиновых праздников. Кое-где на столах, над зернистым коленкором асфальта, припахивающего падалью, высятся бюстики. Ими можно колоть сладенькие грецкие орешки -хрупкие черепа людей.