Апология

а сам поет свою молитву красоткам уличных реклам, пока, жужжа электробритвой, Нью-Йорк глядится в океан. март 94

* Ч Е Ш У Я Д Р А К О Н А *

I

Ночные посетители подъездов, зажимающие рты кошек руками в непрокусываемых перчатках. Фонари, расставленные в убегающей перспективе, озаряют нищие города инфернально-желтеющим мраком. Если б я оказался на юродивой улице, вымаливающей отпущение грехов у безмерно палаческой площади, подсовывающей мусоров, проституток и гастролирующее жулье бесчисленным солдатским затылкам брусчатки, вкопанной стоймя, стеречь мавзолейное оцепенение крепостной архитектуры, я ощутил бы себя в утробном уюте мезозойской зоны -нары крыш заполонили бы горизонт и косматая животнотеплая родина, с отмороженной ледниками головой, крошечными глазками просыпающегося мамонта, бесполым косматым пахом, скрипящим песками пустынь, наполнила бы меня своей длящейся бесконечность смертью и шорохом смыкающихся папоротников.

II

Головорез стоял на мавзолее в трескучий мороз в небольшой толпе упырей. Слева и справа надежные вурдалаки смыкали лапы в косматых аплодисментах. Тепло перекатывалось по сапогам и обнимало дряблые ляжки. Зоркий труп, пронизывая взором гранитные ярусы и панели из лабрадора, видел упыриные мошонки, как видит фруктовый сад отравленный суслик.

III

Улица впадала в улицу. Я оглянулся и увидел их в пирамидках слабого света. Они растворялись, как горстка желтого сахара в стакане несладкого чая.

IV

Прошлое казалось некой картиной, на которой шевелились женские тела лепеча, вздыхая, вздрагивая, исходя бисерным смехом, разворачивающимся как небосвод объятием. Мрак забирал женщин квадратом то загустевшей, то зализанной крови, просвечивающей сквозь стекловидный лак.

V

Пыльная улица, на которой все больше мертвых. Закат обожает пылинки -- плавает на невесомых лодочках, ходит на ресничных ходулях. Ока течет лимфатической водой и трупным мазутом барж. Запах табаков трубит в белорозовые дудочки, и цепи ржавеют и пантоны качаются. Отец прыгает коньком по квадратикам. Я смотрю в его газету из нарисованных слов. Он-то разбирается в этих муравьях, в чешуе дракона.

VI

Странно, но жизнь как-то не запомнилась, как зрители в маленькой киношке "Прогресс" на Советской улице, когда приходишь в заполненный зал -видишь лица, встречавшиеся в переулках, трамваях; тушат свет и еще пустой экран ждет мешанины зрелища, а эти мерцающие овалы, обращенные к нему, скопом стоят в твоих глазах подсолнухами Ван-Гога, но ты не помнишь ни одного. янв. 91

x x x Мир на оси повернулся грозные лопнули царства кровь наполняет пределы земель и ей некуда вытечь тонкими стали границы люди свободы хотят и свободу берут как потом страшно им жить на свободе -воздух другой и земля их иная янв 90

x x x там скоро солнце будет по талонам и лето по талонам три часа на душу населения в июле. Товарищ Генеральный Секретарь войдет в народ, как новая болезнь, лечение которой неизвестно.

Из языка исчезнут падежи, но населенье сможет изъясняться использованьем феньки воровской, посредством нескольких инфинитивов, камаринско-татарским переплясом, весьма двусмысленной системой жестов, включающей свободное сопенье с крещеньем лба и живота. Печать продолжит, видимо, бурлить, способствуя успеху новых трюков министра иностранных дел на внешнеполитической арене. Название страны, предполагаю, исчезнет с карты, и она сама изображаться будет как плита кладбищенская, с трещинок рисунком, с которой мудрый исторический процесс стирает постепенно письмена. 17 нояб. 90

x x x А. Межирову В провинциальных городах России, на переживших "ленинов" вокзалах, еще стоят фанерные диваны с крутыми вензелями М.П.С.

Трамваи, как аквариумы света, несут покорных жизни пассажиров, набоковскими поводя сачками, в которые влетают фонари.

На привокзальных площадях деревья стоят поруганной толпой в воронах, а жизнь кипит: пельмени в ресторанах от ужаса зажмуривают веки. На улицах китайщиной торгуют, многажды книг, как встарь "Политиздата", хихикая листают малолетки картинки дивные про органы любви.

Так и выходит из кулис свобода и гипсовые рушит изваянья, и топчет обесцененные деньги, и приобщает отроков страстям.

В Перми, Саратове, Новосибирске штудируют язык языковеды, "шнурки в стакане"*, "ваучеры", "лизы" по алфавиту строят в словари,

и если "в родине"** на той же ниве ты продолжаешь поприще свое переведи меня на речь эпохи чудесно оголенных постаментов. 93 г. ________________ * родители дома; ** в нашей стране (сленг)

x x x Когда я вспоминаю те края, я вижу ряд предметов неподвижных: луга и рощи не меняют места, а мимо них бежит все тот же поезд, и с той же проводницей пассажир, терзая летную фуражку, любезничает в тамбуре укромном, но скоро станция и ей махать флажком.

Все так же там пылят дороги, асфальт долбают в том же месте, газеты продают в киоске том же и церковь ремонтируют всегда. Миграции строительных лесов, таинственная вязь заборов подчинены нордическим законам, незыблемым, как восхожденье звезд.

Как девки в русском хороводе, по кругу ходят милые явленья: вот в этой подворотне пузыряют, занюхивая водку рукавом. А тот чердак -- любви стоячей служит, и сколько ж из него взошло детишек, какие страсти он не повидал. Там провожают юношу в тюрьму, а здесь оттуда же встречают тятю.

Уж Ильича и Сталина не колют подростки на томящейся груди, но на плаксивых надписей набор и на русалок мода не проходит, как на восход светила в бирюзе и купола, что означают "ходки".

И я, отрезанный ломоть, на дне зрачков Россию осаждаю, тюремно-праздничной архитектуры Кремля приветный узнаю напор, и заводных солдатиков кремлевских, печатающих шаг, как сторублевки, и трупно коченеющих у двери, ведущей в подземелье, где живет Кощей советский перед погребеньем... 92 г.

x x x Мир стоял на зеленых ногах, как цветы, корни трогали глиняный ларчик воды.

Бледной флейты лепечущих девять колен дышат в зернах проросших в хорошей земле.

За болтливой цикадой ходили в саду, птицы падали в воздух с травы в высоту.