Апология

и она -- безответна, безадресна, податлива, черновата, она замечает нас, когда устаем ждать, устаем жить, и тогда -- залепляет нам слух гулкой, свистящей ватой ночь, но чтобы поверить в ночь -- нужно персты вложить. 28 янв. 90

x x x Как жизнь похожа на себя -ну что присочинить, прибавить к ней? Удивляясь, теребя подол ее, еще лукавить мальчишкой, сладкого прося, пока еще не оскудела, пока на сгибах и осях к ней приспособленное тело

скрипит, и песенку свою из воздуха, воды и хлеба вытягивает и -- на Юг идет окном вагонным небо, плывет само сквозь пыль огней и кроны рощ, поля и крыши, и теплые ладони дней на стыках рельс меня колышат.

Я в Харькове сошел купить мороженное на вокзале и просто на землю ступить, чтобы ее мне не качали. Там тоже жизнь и запах свой: арбузов, теплых дынь и яблок, и у меня над головой луна, как проводница, зябла.

Я жил на влажных простынях, когда придвинулся Воронеж, стояла ежиком стерня и пахла степь сухой ладонью, и небо млело под щекой под утро, грея неуклонно, дымящийся в степи Джанкой в звериных дерганьях вагона.

Хотелось жить, как не хотеть курить, высовывая локоть к звезде высокой и лететь над этой далью белобокой, огни в тумане размечать -там, чай, играют на гармошке и дышит девка у плеча, да влажные заводит плошки целуясь или хохоча... лето 91

x x x Ничего не умеешь, имеешь, уметь не хочешь, хочешь чтобы само пришло, сама пришла, потому что в Вене-Риме-Нью-Йорке длинные ночи, как в Москве, Вавилоне... кусок стекла

или просто дыра в стене, дверной проем, бойница, проницаемые взглядом до той пустоты -- насквозь, через которые втекают-вытекают лица, все лица жизни, сколько их за нее набралось,

оставляя по себе нелепый, чужой, привычный осадок -этакое никому-кому-нибудь письмецо -рысьи бега сгибов, углов, овалов, отвердевающих складок -это твое-не твое собравшее их лицо.

Комната, номер отеля, каюта, купе вагона -неси меня-его-меня каменный, железный, деревянный конверт ты разберешь эту скоропись жизни, Персефона, в зеленой, бурой, сгоревшей своей траве.

Я о себе-тебе-не себе-толпе идущей через дни к ночи, бесчисленные, отсчитанные дни, в этом потопе ночей -- в удушье еще шевелю губами -- веслами лиц, как они,

и она -- безответна, безадресна, податлива, черновата, она замечает нас, когда устаем ждать, устаем жить, и тогда -- залепляет нам слух гулкой, свистящей ватой ночь, но чтобы поверить в ночь -- нужно персты вложить. 28 янв. 90

x x x Как жизнь похожа на себя -ну что присочинить, прибавить к ней? Удивляясь, теребя подол ее, еще лукавить мальчишкой, сладкого прося, пока еще не оскудела, пока на сгибах и осях к ней приспособленное тело

скрипит, и песенку свою из воздуха, воды и хлеба вытягивает и -- на Юг идет окном вагонным небо, плывет само сквозь пыль огней и кроны рощ, поля и крыши, и теплые ладони дней на стыках рельс меня колышат.

Я в Харькове сошел купить мороженное на вокзале и просто на землю ступить, чтобы ее мне не качали. Там тоже жизнь и запах свой: арбузов, теплых дынь и яблок, и у меня над головой луна, как проводница, зябла.

Я жил на влажных простынях, когда придвинулся Воронеж, стояла ежиком стерня и пахла степь сухой ладонью, и небо млело под щекой под утро, грея неуклонно, дымящийся в степи Джанкой в звериных дерганьях вагона.

Хотелось жить, как не хотеть курить, высовывая локоть к звезде высокой и лететь над этой далью белобокой, огни в тумане размечать -там, чай, играют на гармошке и дышит девка у плеча, да влажные заводит плошки целуясь или хохоча... лето 91

БЛЮЗ БОЛЬШОГО ЯБЛОКА

I

заворачиваясь в электрическую простыню оживая когда ночь вырезает сердце дню и несет на лиловых ладонях на мост уронить за бетонно-стальной беспардонный нарост окровавленных зданий за баки их крыш в разожженный закатом зеленый гашиш навлекающий джаз дребезжащий огней чернолицых прохожих тела их длинней чем Манхэттен барабанящий им в башмаки вот он Бруклинский мост для вспотевшей щеки эти черные плечи несущие мрак нефтяной и багровый спрессованный мак из которого сыплются искры в волну небоскребов хватающих глоткой луну им открыт горизонт и в него океан свое пенное имя поет по слогам испаренья текут остывающих стрит дыбом вставшая жизнь свою крошку струит в непрозрачные трубки шуршащая кровь в маслянистую душу сабвея уходит

II

Длинные зеленые деньги океана шуршат, размениваются в мелкую монету, изрезанного пирсами в свайную бахрому побережья. Чайки слоняются у воды в поисках посвиста по сердцу, а склевывают объедки. Свобода в короне из гвоздей пихает небесам пляшущего белого негритосика -пластиковый цветочек на электроприводе. Город Нью-Йорк, как каждый очень большой город, пытается забыть, как он мерзок, и просто хорошеет на глазах, ведь и здесь бывают перламутровые закаты. На Мэдисон авеню приятно делать покупки, у Карнеги -- оглядеть проститутку, в Южном Бронксе -- получить горячую пулю в живот. За моста басовую струну, за белесую волну Гудзона полюби бетонную весну зарастающего горизонта. 8 янв. 92

III

Ночь на черном огне накаляет луну. Ты понятлив, друг. Не ее одну.

На костях "котлов" 9 и 3. До зари горит фонарей артрит.

Место такое. Все -- гроши. В косяках по кайфу толкует гашиш.

Если б раньше, хоть на единый денек я попал бы в город Нью-Йорк, штат Нью-Йорк, только б тут меня и видали...

Время капает с каменного колеса, уроды-улицы стоят в глазах -сами себя намечтали.

Темень хавает пар из дыр мостовой, ад здесь ближе чем где-то, всегда с тобой -

в полуметре -- вниз, в полквартале -- вбок, и глубок же он, мой голубок. Нехороший голос шепчет мне: "Погоди-ка тлеть на черном огне,

оглянись, родной, я в коленках гнусь, да рули ко мне... уж я с тобой подружусь..." 18сент. 94

V

Стучит по небу вертолет, руками согнутыми водит, качается его живот совсем один в пустой природе,

и капает прозрачный снег, и на вспотевших крышах баки урчат, как толстые собаки, но знают -- выше человек

обломанным штурвалом крутит, и греет мех его бока, а острова лежат, как люди, взлетающие в облака.

Свобода свой огонь возносит -она в веночке из гвоздей, стеклянный машет долгоносик антенной тоненькою ей,