Гремлин

Мы шли по протоптанной дорожке к лагерю, и в бедной моей башке царил полный курятник. Янка забежала с другой стороны, разглядывая Кавински во все глаза, а он шагал уверенно и размашисто, накинув на плечи полотенце и вновь нацепив темные очки. Я что-то говорил, он отвечал — по-моему, я тогда нес полную околесицу, а сам исподтишка рылся в шортах в поисках какой-нибудь бумажки для автографа, но отыскалось только летное удостоверение в кармане рубашки. Его я и протянул Кавински, раскрыв на последней странице, когда он собрался сворачивать к куполам.

— Пан Тадеуш…

— Э, да ты сдурел, братец? — он весело посмотрел на меня, и я вдруг смятенно подумал: как же он будет расписываться вслепую? — Тоже мне, нашел пример для подражания… И зачем портить летную книжку?

— Понимаете… — слова упорно не подбирались. — Это на самом деле очень важно для меня.

Несколько секунд Кавински молчал.

— Что ты ищешь в небе, парень? — спросил он наконец.

Вопрос застал меня врасплох.

— Ну… Вообще-то, я собираюсь в военно-воздушное… Говорят, с международным разрядом берут вне конкурса…

— Любишь летать?

— Да.

Он усмехнулся, взял мою летную книжку и что-то размашисто написал по-польски на последней странице.

— Держи, пилот. Счастливо…

И зашагал к куполам. Я вертел книжку в руках, не зная, что и думать. Янка уже успела отойти шагов на десять.

Кавински вдруг обернулся.

— Эй, парень!

— Да, пан Тадеуш?

— Помни — это опасный спорт.

— Я помню.

— Будь поосторожнее. И сам проверяй машину перед каждым вылетом. Не хотелось бы, чтобы «Форсаж» потерял еще одного пилота.

— Пан Тадеуш… Можно еще вопрос?

— Давай.

— Все-таки… как вы летаете?

Он нахмурился, а потом вдруг расхохотался.

— Как, как! По приборам.

— Что он тебе сказал? — спросила Янка, когда я ее нагнал.

— Так… — рассеянно проговорил я. — Доброе напутствие… Интересно, что он тут написал? Я в польском, как в китайской грамоте.

— Дай-ка… — Янка отобрала у меня летную книжку, и вдруг рассмеялась.

— Ты чего?

— Ну-ну! — она дернула меня за рукав. — Перевести?

— Еще бы!

— «Научившись летать, научись заодно и плавать. Кавински.»

— Особо не дергайся, — напутствовал меня Петрович. — И не суетись — у нас несколько баллов в запасе. Дави на технику. Схлопочешь пару штрафных ну и Бог бы с ними, главное, не увлекайся дешевыми эффектами. Все равно не поверят.

Мы шагали к полосе. Мой «Скат» уже выкатили на рулежку, и теперь вокруг слонялся Генка, придирчиво заглядывая в каждую дырку. Чуть поодаль я заметил тоненькую фигурку Янки.

И еще мне показалось, что на трибуне, рядом с Гарковеном мелькнуло лицо Кавински.

— После нас еще чехи и финны, — сказал Петрович, подавая мне шлем, когда я разместился в кабине. — Так что особо не трясись…

…Трястись я начал вскоре после отрыва. Вчера мы успели-таки сделать два тренировочных полета, к тому же я основательно попотел на тренажере. «Скат» вел себя великолепно, и я даже подумал, что не так страшен черт, как его малюют.

Чертовщина началась, едва я вывел машину на исходную. «Скат» вдруг затрясся, как паралитик, и я с трудом удержал его на курсе. Потом тряска вдруг прекратилась, но едва я начал первый элемент, моя птичка словно взбесилась. Петрович что-то орал мне с земли, я не слышал — все силы уходили на то, чтобы совладать с обезумевшей машиной. Если гремлины все-таки существуют, то один из них точно избрал местом жительства мой «Скат» — машина вела себя как вполне самостоятельное существо, к тому же с суицидальными наклонностями.

Под занавес сошел с ума альтиметр, и когда я, взмокший и чудом не поседевший, ухитрился-таки довольно жестко шлепнуться на полосу, едва не погнув стойки шасси, мысленно моя душа уже пребывала рядом с Ленкой.

— Ты что? — подбежавший первым Петрович откинул фонарь, до пояса перевалился в кабину. Он был бледен, как полотно. — Перенервничал?

Дрожащими руками я стянул шлем.

— Не знаю… Фигня какая-то… Не могу справиться с машиной…

— Юрка! Живой? — встрепанная Янка показалась с другой стороны.

— Вроде бы… — пробормотал я. — Я совсем седой, а?

— Вылезай, — Петрович выдернул меня из кресла. — Гена, отгони машину с полосы.

— Но…

— Все, хватит. Я снимаю команду с зачета.

— Нет! — дружно вырвалось у нас с Янкой.

— Да, — сказал Петрович сухо. — На этот раз я согласен с Гарковеном. Мы не имеем права больше рисковать. Не хватало нам еще одного трупа в этом сезоне!

Разбитый и опустошенный, я вывалился из кабины и зашагал к палаткам, забыв отметиться в полетном журнале.

Море без всплеска глотало мелкую гальку. Я в который раз зачерпнул полную ладонь гладко облизанных водой камешков, один за другим отправил в волны.

Солнце падало за горизонт, где-то в лагере орал магнитофон — чехи обскакали-таки нас в таблице, и теперь шумно отмечали событие. На душе было погано.

Я услышал приближающиеся шаги, и увидел бредущий ко мне вдоль берега силуэт.

— Юра… — Ева подошла, опустилась рядом на корточки.

— Со мной все в порядке, — сказал я.

Некоторое время мы молча смотрели, как тонет солнце.

— Ты просто перенервничал, Юра, — сказала наконец она. — Такое бывает, я знаю.

— Странно, — меня захлестнула волна аппатии. — По-моему, я никогда еще не чувствовал такого подъема, как этим утром.

— Это был стресс. Ответственность, перевозбуждение — вот тебя и шарахнуло. Бывает.

— Вот и Славка сказал — бывает. И Петрович. И все наши… Только вот альтиметр на полосе показывал десятиметровую отметку.

— Гена перебрал машину. Все системы в порядке.

— Значит, у меня завелись галлюцинации. Это такие вредные зверьки, вроде гремлинов, только в голове.

— Гремлинов?

— Да. Знаешь, такие злобные маленькие твари, паразитируют в механизмах. На них американские летчики во вторую мировую списывали все неполадки.

Она задумалась.

— Очень удобно. А зачем гремлины портят машины?

— А черт их знает. Может, у луддитов заразились. Или питаются металлом.

— И сначала они перегрызли шланг у Ленки, а потом свели с ума твой альтиметр.

Мне вдруг сало стыдно. Я почти ненавидел себя.

— Брось, Ева. Просто я перенервничал, у меня навязчивые галлюцинации и жуткий треммор. Во! — я протянул руку. Пальцы не дрожали.

Я поднялся, и шагнул к откосу.

— Не знаю, — задумчиво проговорила Ева мне вслед. — Я уверена только в одном: шланг у Лены был совсем новый.

Когда я подходил к лагерю, уже почти стемнело. Отбой давно прозвучал, но меня режим больше не касался — послезавтра мы уезжаем. Даже Наумов не возражал, когда Петрович заявил о снятии команды с соревнований. Я подумал, что из Федерации мы, наверное, все же не вылетим, но на ближайшие два сезона точно засядем в хвосте таблицы.

От куполов долетело жужжание мотора, по полю скользнул рассеянный свет фар, и через несколько секунд я увидел вдалеке джип Гарковена, разворачивающийся к морю. Вскоре шум мотора заглушили надрывные вопли цикад, а ночная влага прибила поднятую колесами степную пыль. Становилось прохладно, и я прибавил шагу. Вдруг страшно захотелось спать.

— Юран.

Из тени палатки вынырнула широкоплечая фигура.

— Добрый вечер, пан Тадеуш.

— По тебе не скажешь, что он добрый.

В темноте вспыхнул огонек сигареты.

— Пан Тадеуш…

— Слушаю, пан Юран.

— Вы верите в гремлинов?

— Это маленькие зеленые гномики, которые заводятся в у тебя в турбине и отгрызают все, что ни попадя?

— Ну да.

Он усмехнулся в темноте. Красный уголек отразился в темных стеклах очков.

— Знаешь, верю. И даже могу порассказать о них кое-что интересное.

Он неспешно зашагал рядом со мной.

— Гремлины, дружок, бывают двух разновидностей — простые и в крапинку.

— Как-как?

— Именно так. Гремлин простой — тварь глупая, бесхитростная, и при должной внимательности его совсем не трудно изловить, поскольку обитает он чаще всего с местах скопления хронических разгильдяев.