Страница 99 из 122
– Ты знаешь очень хорошо, в чем все дело, – сказал смеясь Олимпио, – будь спокоен! Ручаюсь тебе, что ты получишь приказ.
Эта уверенность окончательно успокоила Валентино; он взял все письма и немедленно приступил к исполнению возложенного на него поручения.
Олимпио потому мог так уверенно говорить о получении приказа, что знал. что Евгения не замедлит подписать его, если он, которого она слишком хорошо знала, возьмет на себя всю ответственность.
Евгения стала бояться Олимпио; она давно чувствовала, что находится в его руках, что его желания справедливы и скорее оправдаются перед Богом и людьми, чем ее прошлое. Много жертв принесла она ради своих эгоистических целей, между тем как Олимпио всегда служил своему убеждению и защите слабого, у которого отнимали его права.
Всегда! Даже тогда, когда он вместе с Клодом и Филиппо отдал свой меч дону Карлосу, он служил только обиженному в своих правах. Дон Карлос был братом короля Фердинанда, который самовольно издал закон, чтобы, ко злу Испании, престол перешел после него в руки женщины, прежний же закон Испании передавал трон дону Карлосу или Черной Звезде, за которого Олимпио точно также вступился бы, если бы был убежден в его правоте.
Не корысть и не честолюбие побуждали этого испанского вельможу, но убеждение, что он защищает правое дело. В этом убеждении он мог, после всего случившегося, рассчитывать на то, что Евгения, смиренно сознавшая его превосходство и свое поражение, не замедлит исполнить его требование.
Когда ушел Валентино, Олимпио отправился на улицу Орсей, № 25 рассказать дону Олоцага о смерти Хуана. В то же время он сообщил посланнику и другу Серрано, что он с супругой своей Долорес вскоре оставляет Париж и уезжает в Мадрид, чтобы там в мире и спокойствии провести остаток жизни.
– Я понимаю это, дон Агуадо, – с грустной улыбкой сказал Олоцага. – Это завидный жребий, Олимпио, ибо без борьбы нет истинного наслаждения! Мне не суждено такого счастья, я принадлежу к тем, которые вечно одиноки и живут воспоминаниями!
– Вы, дон Олоцага, нашли свое удовлетворение в дипломатии; вы, если можно так выразиться, сочетались с ней браком и думаете о том, чтобы этим союзом поддержать и поднять значение своего отечества. Это также прекрасная и высокая цель, дон Олоцага.
– Только одно обстоятельство упустили вы из вида, мой друг, – неблагодарность! Но и кроме того печально думать, что придется умереть в совершенном одиночестве, не имея никого, кто плакал бы у гроба! Вы, дон Агуадо, напротив, счастливы. Вы обладаете существом, которое делит с вами радость и горе! Поезжайте и найдите в моем прекрасном отечестве мир и спокойствие, которых я вам от души желаю.
Олоцага пожал руку Олимпио.
Когда Олимпио возвратился вечером домой на Вандомскую площадь, он поужинал вместе со своей женой и Маргаритой, а потом принял духовника императрицы, пунктуально явившегося по приглашению. Олимпио предложил ему подкрепиться стаканом темного испанского вина, так как ему предстояло сегодня долго не спать.
– Не знаю, достопочтенный отец, – начал Олимпио, – известно ли вам, для какой цели я осмелился пригласить вас.
– Ее величество милостиво сообщила мне, что дело идет о напутствовании одного приговоренного, – сказал духовник.
– Это напутствие будет очень непродолжительно, достопочтенный отец, и потому-то я пригласил именно вас, многоопытного, проницательного и мужественного отца. Это душа неисправимого грешника, которая должна предстать перед Богом, это страшный преступник, которого должна постигнуть земная кара!
– Все мы грешники, благородный дон!
– Но один больше другого, достопочтенный отец! Тот преступник больше, чем я, а я, может быть, еще больше, чем вы. Я это охотно допускаю! Но здесь дело идет не о раскрытии вины, которая тысячу раз доказана, а только о последнем духовном напутствии, в котором я не имею права отказать несчастному грешнику, – сказал Олимпио с решительностью, которая произвела впечатление на духовника. – Вам предстоит исполнить эту обязанность!
– Да поможет мне в этом Пресвятая Матерь Божия!
– Мне больше нечего разъяснять, достопочтенный отец! Вы, конечно, видели приказ императрицы, все остальное услышите от самого приговоренного! Не думайте, впрочем, что я принадлежу к тем, которые злоупотребляют своей властью для удаления ненавистных им людей; у меня есть такая власть, достопочтенный, благочестивый отец, я имею ее, но никогда не воспользуюсь.
Духовник Евгении, хитрый, старый иезуит с грушевидной головой, взглянул' с удивлением на Олимпио.
– Смотрите, – сказал он, – вы возводите на себя ложное подозрение!
– К этому я привык, достопочтенный отец, и нисколько не огорчаюсь! Главное для меня – внутренний голос и собственное убеждение! Внешний, ложный вид благочестия не трудно сохранить, но сознание, достопочтенный отец, остается у истины и знает все! Ну, мое сознание не смущает меня!
– Благо тому, кто может это сказать про себя, благородный дон!
– Да, благо тому! Я и вам желаю того же, – значительно заметил Олимпио, ибо знал, что этот иезуит раздавал беспрестанно отпущения, чтобы содействовать целям своего ордена и Антонелли. – Но я говорю не о том искусственном спокойствии совести, которое основывается на лживом изречении «цель оправдывает средства», нет, нет, достоуважаемый отец, такого подлога я не терплю! Только об истинном, внутреннем спокойствии говорю вам и его-то желаю вам!
Слуга доложил о прибытии полицейских агентов Грилли и Готта. Это обстоятельство было по душе духовнику, разговор с Олимпио тяготил его.
– Пригласи их сюда. Только одиннадцать часов, мы имеем еще четверть часа времени!
Духовник осушил свой стакан и встал, так как общество агентов оказалось для него неприличным, и он не хотел пить вино в их присутствии, как ни было оно прекрасно и соблазнительно.
Шарль Готт и Грилли вошли в комнату. Они были во фраках, белых жилетах и галстуках, как будто собирались на праздник. Валентино говорил с ними от имени императрицы, и они полагали, что во всяком случае будет кстати одеться в бальный костюм.
Олимпио взглянул на них со скрытой небрежностью и презрением.
– Подойдите ближе, господа, – сказал он, указывая на диван смущенным агентам, которые раскланивались с ним и с духовником императрицы. – Мы имеем четверть часа времени до начала дела, для которого я вас пригласил! Выпейте! Нам предстоит много работы, и потому будет полезно выпить немного вина.
Оба агента могли теперь еще менее, чем прежде, объяснить себе, о чем собственно идет речь. Вся сцена имела для них необыкновенный характер. Дон Агуадо был в генеральской форме, серьезен и как-то торжественен. К этому прибавьте его мужественную, представительную фигуру и присутствие духовника императрицы в полном облачении.
Грилли и Готт повиновались и заняли места.
– Представьте себе, какой удивительный вопрос пришел мне в голову прошлой ночью, – начал Олимпио, опершись о спинку кресла. – Вы будете смеяться, но когда не спится ночью, то часто представляются такие картины и вопросы, о которых обыкновенно не думаешь! Итак, я думал о том, кто из всех советников, чиновников и слуг, остался бы верен императрице, если бы по волшебству изменились обстоятельства и, как обыкновенно бывает в сказках, государыня сделалась бы скитающейся нищей.
Услыхав это, духовник всплеснул руками и вышел в другую комнату, между тем как агенты обменялись вопросительными взглядами.
– Я бы хотел знать, – продолжал Олимпио, – стали бы тогда министр Шевро, принц Мюрат и Бонапарт, графини Распони и madame Валентин, графиня Непполи, madame Тюр, генерал Морни и графиня Гажан, барон Давид и господин Себуэ – стали бы эти господа и тогда оказывать ей такое же расположение, как оказывают теперь! Вы, без сомнения, знаете, что все эти господа в настоящее время преданы Наполеоновской фамилии и часто являются свидетельствовать свое почтение! Это странная мысль, вижу я, так как вы не отвечаете мне, но в прошлую ночь она показалась мне очень естественной! Я задавал себе вопрос, останется хотя бы одна из этих личностей в Тюильри. О, число их бесконечно велико, и все они пользовались громадными милостями! Все эти баронессы Кассирон, мадам Виз, графиня Примоли и мадам Ратацци, князь Габриэли и графиня Авенти, сын Жерома Бонапарта, герцог Грамон, господа Руэр и Оливье, духовник императрицы и Гранье, откормленный газетный писака, останется ли хоть один из них при императрице, внезапно превратившейся в нищую? Об императоре я не говорю, у него есть маршалы Базен, Мак-Магон, Канробер, он имеет генерала Лебефа, Фальи, Винуа, но императрица? Вы молчите? Я желал бы знать, есть ли у нее один человек, который служил бы не из корыстных целей, а из любви? Вы никого не можете назвать? О, тогда императрица очень бедна, и нужно, чтобы она хоть раз увидела истинное лицо этих тунеядцев и прихлебателей и узнала бы их получше!.. Однако, господа, пора. Потрудитесь сесть со мной в экипаж.