Страница 51 из 92
Сара с минуту молча смотрела на старика; казалось, она припоминала что-то в своей прошедшей бурной жизни.
— Кортецилла? — наконец произнесла она. — Я никакого графа Кортециллы не знаю.
— Но граф живет здесь, дукеза. Я помогу вам припомнить, если позволите. У вас разве около сорока лет тому назад не было двух сыновей от благородного гранда Вэя?
— Двух сыновей? Да, точно! Один из них был убит в сражении, а другой тоже умер, либо пропал без вести; по крайней мере я больше не слышала имени Вэя.
— Вот как! Значит, я одновременно принес вам две важные новости! — воскликнул обрадованный танцор. — Этот второй ваш сын не умер, не пропал, а жив и здоров, и это граф Эстебан де Кортецилла.
— Эстебан… Да, так его звали, я это помню, но почему же он зовется Кортециллой?
— Сестра благородного Вэя была еще в живых тогда?
— Я думаю.
— Она была замужем за графом Кортециллой, и у них не было детей. Графиня усыновила своего племянника. Эстебана Вэя, и с тех пор он стал называться графом Кортециллой. Он давно живет здесь, в Мадриде.
— Это для меня новость! Я, конечно, знала, что здесь живет какой-то граф Кортецилла, но до этой минуты и не подозревала, что это мой родной сын.
— Поверьте, сеньора дукеза, что все сказанное мной — сущая правда.
Старуха покачала головой.
— Странно! Мое семейство снова начинает увеличиваться. Так этот граф — мой сын! Конечно, вы должны хорошо это знать; я в ваших словах не сомневаюсь. В то время я мало об этом заботилась, но теперь я постараюсь повидать его.
— Я не думал, что для вас это будет новостью. Как хорошо, что мы заговорили о графе. Я пришел сюда совсем с другими вестями, которые, может быть, будут для вас еще важнее и радостнее. Я должен, наконец, приступить к своей исповеди. Я покажусь вам страшным грешником, но вы должны выслушать мое признание, без которого я не могу умереть спокойно! Дукечито, которого вы тогда принесли мне и за которого тут же заплатили триста золотых, не умер на следующий год…
Дукеза вскочила с кресла, в котором все время сидела.
— Как? Что же это, Арторо? Говорите скорее, дукечито еще жив? — воскликнула она в крайнем удивлении.
— Жив ли он еще, я не знаю, сеньора дукеза, но тогда, когда я сообщил вам о его смерти, он не умер. Нужда у нас была страшная после моей болезни. Ваших денег нам едва хватило на год, и у меня больше не было куска хлеба ни для себя, ни для моей маленькой Хуаниты. Тогда мне пришла мысль как-нибудь отделаться от чужого ребенка. Простите меня, сеньора дукеза, но виной всему этому нужда. Я не мог больше содержать ребенка, мне нечем было его кормить. Если бы я оставил его у себя, он бы умер с голоду. Но мне было так жаль этого невинного мальчика, который так доверчиво смотрел на меня и просил у меня хлеба, что я не мог равнодушно видеть, как он голодает. Принести его снова вам я не смел, ведь я же получил от вас деньги за него. И однажды ночью нечистый одолел меня: какой-то голос шептал мне, что никто ведь не станет спрашивать у меня ребенка, что мне нужно как-нибудь от него отделаться и сказать потом, что он умер. Я все скажу вам, сеньора дукеза! Я хочу, чтобы вы знали, до чего нищета и несчастье могут довести даже честного и любящего человека. В эту ночь я решил утопить мальчика, бросить его в воду! Теперь я сам содрогаюсь от собственной мерзости, от этого ужасного намерения. Но я был вне себя, я обезумел от горя — больше ничем не могу объяснить себе своего поступка. Я просто не знал, что делал. Жена моя скончалась, дети плакали и просили хлеба, а у меня не было ни гроша. На другой день я хотел уйти с Хуанитой из Логроньо, чтобы искать счастья дальше, а мальчика в ту же ночь хотел утопить… Мне страшно признаться в том, но я должен с этим покончить. Я до того опустился, до того был унижен нищетой, что хотел умертвить невинного младенца, который так любил меня! Нечистая сила обуяла меня. Я потихоньку встал с постели, набросил на себя плащ и подошел к кроватке, в которой спали дети. В пустой холодной комнате было темно. На дворе выла буря, был декабрь… Как хорошо я это помню! Я никогда не забуду той ночи… Это была самая страшная ночь в моей жизни! . Арторо, будучи не в силах сдержать своего волнения, на минуту прервал рассказ, который дукеза слушала с напряженным вниманием.
— Что же дальше? — спросила она.
— Я подошел к кроватке, в которой спали дети, и поспешно схватил мальчика. Ребенок не шевелился, он крепко спал. Я выбежал на улицу и только хотел броситься к реке, как, вынув дитя из-под плаща, увидел, что в спешке я схватил не мальчика, а свою собственную дочь! Неописуемый ужас объял меня! Если бы я еще раз не взглянул на ребенка, движимый каким-то необъяснимым инстинктом, я бы стал убийцей своего собственного дитя, и это было бы достойным наказанием за мое преступное намерение! Несколько минут я стоял неподвижно, потом поспешно вернулся домой, положил Хуаниту в постель и взял мальчика. Мальчик обнял меня за шею руками и крепко прижался ко мне… У меня не хватило духу исполнить мое намерение, я понял, что не могу тронуть ребенка, пусть бы мне пришлось тут же на месте умереть от голода. Я опустился на колени и прижал к своей груди бедное невинное дитя, я сложил руки, горячо помолился и был спасен. О, сеньора дукеза, поверите ли, я часто после того на коленях благодарил Господа за это спасение!
— И вы снова положили дукечито в кроватку? — спросила дукеза.
— Нет. Я не хотел больше держать его у себя. У меня он не был в безопасности. Ведь нечистый мог бы снова попутать меня. Пока я стоял на коленях и молился, неожиданная мысль осенила меня; я думаю, Бог внушил ее мне. В окрестностях Логроньо много монастырей. В один из этих монастырей я решил отдать мальчика. Я плотно завернул ребенка в свой плащ и отправился с ним в дорогу. Долго шел я в ночной темноте и, наконец, дошел до монастыря, но там меня не хотели принять. Я пошел дальше. Всю ночь блуждал и, наконец, к утру дошел до Ираны. Это уж очень далеко от Логроньо, но я не чувствовал ни усталости, ни голода. Тут увидел я другой монастырь и осторожно постучал. Дежурный монах отворил мне, я спросил настоятеля, и меня повели к старому приору, которого звали Элалио. Это был добрый, почтенный старик, — сказал танцор, и глаза его наполнились слезами, — он действительно был набожный, безбоязненный человек. Отец Элалио был истинный служитель Божий, исполненный любви и сострадания к ближним. Долго еще я буду чтить его память и всю жизнь, кажется, не забуду его!
— Вы знаете, какой это был монастырь? — спросила дукеза. — А приор Элалио еще жив?
— Нет, сеньора дукеза, он давно уже отошел в лучший мир.
— И ему-то вы передали дукечито?
— Он принял меня и прежде всего приказал подать мне поесть, так как я от слабости едва держался на ногах, — продолжал Арторо, — потом он попросил меня рассказать ему все о моем положении и о моих намерениях. Приор внимательно выслушал меня. Он взял ребенка на колени и принялся хвалить его нежные благородные черты и кроткое выражение лица. Отец Элалио взял у меня дукечито и обещал мне оставить его в монастыре, любить его и заботиться о его воспитании. Я был чрезвычайно счастлив, поблагодарил благородного приора со слезами на глазах и оставил ему дитя, мальчик был здоров и весел. Но вам, сеньора дукеза, я не смел во всем этом сознаться, я боялся вашего гнева, боялся закона. Короче сказать, прибыв в Мадрид, я сообщил вам, что дукечито скончался. Я отделался от своих забот, но вам сказал неправду.
— А дукечито спокойно жил под присмотром старого приора? Это нехорошо, Арторо, что вы не сказали мне этого.
— Простите, сеньора дукеза! Вы видите, я покаялся. Теперь вам известно все.
— Но я еще не знаю главного, — отвечала Сара с озабоченным видом.
— Спрашивайте, сеньора дукеза, я ничего не скрою от вас.
— Были ли вы в том монастыре после того, Арторо?
— Я был там вскоре после того, как отдал туда дукечито. Он прекрасно рос среди монахов и успел очень полюбить их. Потом, несколько лет спустя, я снова был там. Старого приора уже не было в живых. Патер Пабло занял место настоятеля, и он же воспитывал дукечито, который уже почти возмужал к тому времени. Я видел его, но не назвал себя, а .притворился странником, зашедшим в монастырь помолиться.