Страница 8 из 27
А Василь Денисыч снова встал, торжественно поднял стакан с компотом и начал новый тост:
- Хочу выпить этот компот за нашу молодежь. При знаюсь: поругиваем мы ее, все недовольны: то нам не так, это нам не эдак. То у них, видишь ли, волосы длинные, то брюки в цветных заплатах, то песни непонятные, то музыка вредная. А молодежь не ругать - ее понять надо. А поняв - помочь ей понять нас и пойти дальше вместе. Ведь идти-то нам вперед порознь никак нельзя, а, братцы мои?.. То-то и оно... Вот и выпьем за то, чтобы она, молодежь, то есть, нас, стариков, понимала, а уж мы-то ее поймем, раскусим, у нас на это силенок хватит.
Все, натурально, хлопнули по стакану, овощами или рыбкой закусили, а Умнов ехидно спросил соседа:
- Понимание - силой, так выходит?
- Передергиваете, товарищ журналист, на слове ловите. Есть у вашей братии манера такая: слова из контекста выдирать. Я ж о духовном, о вечном, а вы сразу про драку, про телесные наказания... Нехорошо, Андрей Николаевич, неэтично. Чтой-то в вас еж какой-то сидит - ощетинились, насторожены... Зачем? Мы к вам по-дружески, по-любовному, как исстари принято... Ну-ка, расслабьтесь, выпейте с комсомолом на брудершафт компотику... Лариса, ату его!
Раскрасневшаяся Лариса стакан взяла - а Умнов свой после тоста за молодежь так из горсти и не выпускал, - заплела свою руку за умновскую:
- На "ты", Андрей Николаевич!
На "ты" так на "ты". Когда это Умнов отказывался с женщиной на "ты" перейти, пусть даже по приказу свыше. Да и чего сопротивляться? И приказы свыше в радость бывают, нечасто, правда, но тут как раз такой случай и выпал.
Дернули клубничного, Умнов ухватил Ларису за плечи, притянул к себе, норовя в губы, в губы, а она увернулась, подставила крутую щеку:
- Не все сразу, Андрюшенька.
И сама его в щеку чмокнула, да так звучно, что соседи обернулись, засмеялись, загалдели:
- Совет да любовь!
- Радости вам на жизненном пути!
- Миру да счастья!
А кто-то невпопад:
- Миру - мир!
И опять все засмеялись шутливой оговорке, даже Умнов слегка улыбнулся.
Странная штука: он всерьез чувствовал себя малость подшофе, будто и не компот пил, будто в компоте том распроклятом притаились скрытые лихие градусы, вовсю сейчас разгулявшиеся в крепком, вообще-то, умновском организме. Но не градусы то были никакие, а тот не поддающийся научным измерениям общий тонус застолья, когда даже бифштекс с солянкой пьянят, когда разгульное настроение перетекает из клиента в клиента, из персоны в персону, и вот уже за "сухим" столом все - навеселе, но - чуть-чуть, самую малость, в той легкой мере, которая только и требуется для общей радости.
- Василь Денисыч, - Умнов вдруг, сам себе изумляясь, обхватил соседа за богатырскую спину, хлопнул по плечу, - ты, брат, похоже, мужик неплохой.
- Это точно, - легко улыбался Василь Денисыч. - И я рад, что ты, Андрей Николаевич, это понимать начал. Значит, мы - на верном пути. И, как в песне поется, "никто пути пройденного у нас не отберет".
- В каком смысле? - не понял Умнов.
- Во всех, - туманно пояснил Василь Денисыч. - И в личном не отберет, и в общественном, в масштабе державы - хрен кому, пусть только покусятся...
Странный он человек, думал о соседе Умнов, разнеженно думал, но остроты мысли не потерял, даже наоборот: обострилась мысль, внезапную четкость обрела. Странный и страшноватый. Работает под Иванушку, под мужичка-лапотничка: весь он, видите ли, посконный, весь избяной, родовая память, мать-Расеюшка, народ-батюшка. А все тексты его зашифрованы донельзя, без поллитра компота не разберешься. На первый взгляд ахинею несет, а если копнешь глубже, задумаешься: ой, есть там что-то недоговоренное, намеком прошедшее, а намек-то, похоже, угрожающий, опасный. Сейчас бы самое время копнуть его, начальничка пресерого, вытащить скрытое на свет божий, вывернуть его наизнанку, да не время, момент не тот - веселись, публика!
Только и спросил походя:
- Василь Денисыч, а вы кто?!
- Человек, Андрей Николаевич!
- Я не о том. Должность у вас какая?
- Должность?.. Простая должность. Отец города я. Краснокитежска. И все мы здесь - Отцы его.
- Я серьезно.
- И я не шучу. Чем вам моя должность не нравится? Не мной придумана, не я первый, не я последний...
А заводила-директор уже вновь барабан крутил. Вытащил номер:
- Пятый!
- Мой! Мой! - закричала Лариса. - Песню петь станем.
- Какую песню? - склонился к ней Умнов.
- Какую хочешь, Андрюшенька.
И уже давешние рокеры опять на эстраде возникли да плюс к их электронике из тех же дверей концертный рояль выплыл, а еще и баянист вышел, и скрипач не задержался, и два русоголовых балалаечника уселись прямо на пол, скрестив по-турецки ноги в кирзовых прахарях.
- Ой, мороз, мороз... - чуть слышно затянула Лариса, - не морозь меня... - голос ее крепчал, ширился, захватывал тесный зал, - не морозь меня, моего коня...
Умнов закрыл глаза. В голове что-то закружилось, замелькало, засверкало, песня почти стихла, голос Ларисы доносился, будто сквозь толстый слой воды. Что со мной, что? - лениво, нехотя думал Умнов, компоту, что ли, перепил? Ой, тяжко как... И, не открывая глаз, откинулся на стуле, попытался расслабиться: аутотренинг - великая вещь!.. Раз, два, три... двенадцать... двадцать один... Я спокоен, спокоен, я чувствую себя легко, хорошо, вольно, я лечу над землей, я ощущаю теплые потоки воздуха, они обвевают мое обнаженное тело, я слышу прекрасные звуки...
И словно сверху, с югославской четырехсотрублевой люстры, не открывая глаз, сквозь сомкнутые веки увидел родное застолье. Все внизу пели, пели разгульно и вольно, до конца, до беспамятства отдавшись любимому делу.
- Ой, мороз, мороз... - тянула Лариса.
- Нам всем даны стальные руки-крылья, - выдавал хорошо поставленным баритоном Василь Денисыч, отец Краснокитежска, истово выдавал, а верней неистово, - а вместо сердца - не скажу чего...
- О Сталине мудром, родном и любимом, - пели складным дуэтом два пожилых тенора в серых костюмах - тоже, видать, из Отцов, встречавших Умнова у границы Краснокитежска, - прекрасную песню слагает народ...
Три томные девицы в сарафанах и кокошниках - из Ларисиной команды самозабвенно голосили: