Страница 68 из 77
Нет, когда роют яму, так не говорят, а Фокин полным голосом на весь зал: не торопитесь ставить крест на Подрезове. Не одни ошибки да недостатки у Подрезова. Есть кое-что и другое...
- Ну, а что касается некоторых обвинении в адрес Подрезова, сказал Фокин, - то, я думаю, они брошены сгоряча. Как, к примеру, можно говорить, что первый секретарь райкома поощрял частнособственнические тенденции в колхозах, что он знал о так называемых тайных полях у Худякова? Думаю, что нет никаких оснований связывать с первым секретарем и разбазаривание хлеба в Пекашине...
Вот в это самое время в Евдокима Поликарповича и вкогтился зуд.
Решающая минута! Минута, какой не было в его жизни за все сорок четыре года. И наверняка не будет. Ведь стоит ему только отрезать, отсечь от себя Худякова и Лукашина, как подсказывает Фокин, - и какие против него обвинения? Грубость, мат, не очень ласковое обхождение с рыбнадзором...
Да, да, да! Два серьезных политических обвинения против него - тайные поля и дружба с арестованным Лукашиным, а все остальное чепуха, мусор, пена... И в зале уже кое-кто подавал голос: правильно! Правильно, мол, сказал Фокин. Нечего все валить на одного. И Зарудный и Филичев протягивали ему руку помощи. Во всяком случае, ни тот, ни другой не долбали его. В общем, хватайся обеими руками за протянутую веревку, вылезай из проруби.
Но что тогда будет с Лукашиным и Худяковым? Они-то уж тогда наверняка пойдут ко дну... Знал не знал, ведал не ведал... Должен был знать!
Подрезов собрал все свои силы, какие у него были, встал.
- Лукашин роздал хлеб с моего разрешения. Я приказал.
Постоял, помолчал немного, вглядываясь в ошеломленный зал, и забил последний гвоздь:
- Про худяковские поля здесь говорили. Знал. Все знал. Иначе какой я, к дьяволу, хозяин района, ежели не знал, что у меня под носом делается?..
4
Ему казалось, что он ни на минуту не сомкнул глаз - такой зуд разыгрался у него в теле на нынешний закат, - но на самом деле он спал. Вокруг было темно. Ни один плакат не светился на стенах, а в соседней комнате за неплотно прикрытыми дверями горела уже лампа.
Он надел на себя нательную рубаху, брюки - все сорвал в беспамятстве, тихонько встал. Босые, все еще разгоряченные зудом ноги с великим блаженством ощутили под собой прохладу заскрипевших половиц.
Софья встретила его у дверец с лампой в руке - она, как всегда, сидела на часах и ждала его пробуждения.
Он подошел к столу, посмотрел на тикающий будильник.
- Ого! Пол-одиннадцатого. - И тут, обернувшись к жене, он второй раз за вечер увидел испуг в ее темных, по-птичьи округленных глазах.
- Я не знала, как и быть. Ты ничего не сказал, будить тебя или нет...
Он сел к столу, запустил руки в свои мягкие, изрядно поредевшие волосы, а она продолжала стоять перед ним, большая, грузная, не сводя с него настороженного взгляда, и это взорвало его:
- Чего стоишь? В денщиках ты у меня, что ли?
- Я думала, на стол подавать...
- Думала! Сядь, говорю. Некуда больше торопиться.
Софья села. Села как-то неуверенно, на край стула, как будто не у себя дома, а в гостях или, еще вернее сказать, на приеме у большого начальства. И он глядел-глядел на ее большие работящие руки, покорно лежавшие на коленях, на ее полуопущенную голову в буйном курчавом волосе с проседью, на ее широкое, вечно залитое, как у молодки, густым румянцем лицо, и вдруг обручем перехватило ему горло.
Боже мой, боже мой! Кто только сегодня не шерстил его, в чем только его не обвиняли! Задавил, согнул, зажал в кулак... А что бы могла сказать о нем вот эта женщина, его жена? Какой счет она могла предъявить ему?
После смерти Елены он дал себе слово: не жениться. И лет пять - ни-ни, ни на одну молодую женщину не посмотрел. Потом - он уже работал инструктором в райкоме - от него уехала в город к своей дочери старушонка, которая вела его хозяйство и ухаживала за детьми, и тут - хочешь не хочешь - пришлось обратиться за помощью к вдове-соседке.
Софья пришла. Все прибрала, все перемыла - ни квартиру, ни детей не узнать. А потом как-то он вернулся из командировки да увидел ее - пол на кухне моет, - большая, сильная, с высоко подоткнутым подолом баба вся в жарком, малиновом цвету, и прахом пошли зароки...
Вот так он и стал жить с женщиной, которая была старше его на семь лет.
Каждый месяц он приносил домой зарплату, выкладывал на стол - распоряжайся как знаешь, корми семью, - иногда, возвращаясь из поездки по колхозам, привозил какие-нибудь продуктишки: мясо, масло, свежие овощи... А еще что? Еще какое внимание оказывал жене? Был ли он хоть раз с женой в клубе - в кино, на торжественном вечере в честь Октября или Первого мая? Служащие райцентра в праздники ходят друг к другу в гости - с женами, с детьми. Он с Софьей вместе - никогда. А чтобы забежать в магазин да купить какой-нибудь подарок или привезти покупку из города - нет, это ему и в голову никогда не приходило.
Да, с усмешкой подумал Подрезов, вот о чем забыл упомянуть в своем кондуите Афиноген Каракин - о жене. "Сколько лет прожили, сколько детей наплодили, а кто она тебе, товарищ Подрезов? Прислуга? Батрачка?"
- Софья... сказал он медленно, не совсем обычным голосом.
Она сразу подняла полуопущенную голову - что делать?
Он взял ее зачем-то за руку, спросил:
- Соня, тебе очень тяжело со мной было?
Она сперва не поняла его. Когда он разговаривал с ней так? Когда называл ласковым словом? А потом, ему показалось, дрожь прошла по всему ее крупному телу. Но ответила она спокойно:
- Чего теперь об этом говорить. Сама знала, какую ношу на себя брала...
Затем она с непривычной для него решительностью вдруг встала и уже сама, не дожидаясь его слова, начала накрывать на стол.
Да, думал Подрезов, лошадей знал. Лес знал. Коровники в колхозах знал. А вот что такое человек, душа человеческая... Э, да что там говорить! Жену свою, с которой прожил чуть ли не двадцать лет, не знал...
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Последний раз по ночному райцентру, последний раз первым по своей деревянной столице...
Он даже шинель надел специально, которую года два уже не снимал с вешалки.
Шинель он завел сразу после войны. Длинную, чуть ли не до пят, с огромными отворотами на рукавах - единственную в своем роде во всем районе. Такую, какие носили еще в двадцатые годы и какие нет-нет да и мелькнут изредка в кино.