Страница 1 из 77
Абрамов Федор Александрович
Пряслины. Пути-перепутья
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Все, все было как наяву, все до последнего скрипа, до последнего шороха в заулке врезалось в память...
Ночью они с Иваном спали крепким, спокойным сном, и вдруг топот и грохот в сенях, будто стадо диких лошадей ворвалось с улицы, потом с треском распахнулась дверь, и на пороге - Григорий, бледный-бледный, с наганом в руке. "Вот он, вот он! - закричал Григорий. - Хватайте его!" И Ивана схватили. Петр Житов (так и заверещал немазаный протез), Федор Капитонович, Михаил Пряслин... А она, жена родная, не то чтобы кинуться на защиту мужа - слова выговорить не могла...
- Ну и приснится же такое, господи! - Анфиса перевела дух и первым делом заглянула в кроватку сына: у Родьки прорезывались зубы, и он уже который день был в жару.
В мутном утреннем свете - в окна барабанил дождь - она увидела долгожданную улыбку на лице спящего сына, услыхала его ровное дыхание, и блаженная материнская радость залила ее сердце.
Но радость эта продолжалась недолго, считанные секунды, а потом ее снова сдавила тоска, страх за мужа.
Ивана вызвали в райком на совещание три дня назад, и вот - небывалое дело - не то что его самого, весточки никакой нет. Она все передумала за это время: заболел, уехал в показательный колхоз (есть такой возле райцентра, возят туда председателей), укатил на рыбалку с Подрезовым (второй год у Ивана какая-то непонятная дружба с первым секретарем райкома)... Но сейчас на все это она поставила крест. Сейчас, после того как ей приснился этот страшный сон, она была уверена: с Григорием поцапался Иван.
- О, господи, господи, - расплакалась вдруг Анфиса, - да кончится ли это когда-нибудь?
Шестой год она живет с Иваном, Родька скоро на ноги встанет, а она все еще Минина и Родька Минин...
Она еще как-то понимала Григория, когда тот отказывал ей в разводе попервости, - где сразу обуздаешь свое самолюбие? Но теперь-то, теперь-то чего вставать на дыбы?
И вот они с Иваном порешили: еще раз по-хорошему поговорить с Григорием, а ежели он и на этот раз заупрямится, подать в суд. И пускай Григорий срамит ее на весь район, пускай на всех перекрестках чешут языками.
Покормив проснувшегося сына, Анфиса встала, затопила печь и, посмотрев на часы, дала себе слово: ежели Ивана не будет до двух часов, она позвонит в райком.
2
Стук копыт под окошками раздался в третьем часу (у нее не хватило духу позвонить в райком), и Анфиса не помня себя выскочила на улицу - босиком, без платка, как молодка.
Мимо проходила старая Терентьевна - подивилась такой горячности. Но Анфиса и не думала обуздывать себя. Она так истомилась да исстрадалась за эти дни обеими руками обняла, обвила мужа.
- С ума сошла! Грудницу схватить захотела? - заорал Иван и даже оттолкнул ее: стужей, осенней сыростью несло от его намокшего, колом стоявшего дождевика. И эта забота, эта любовь, выраженная чисто по-мужицки, откровенно, дороже всякой ласки была для Анфисы.
Прикрывая руками полуголую грудь, она одним махом взлетела на крыльцо.
- Родька, Родька! Папа приехал!
Она быстро вынесла в сени деревянное корыто и короб с настиранным бельем, подтерла вехтем пол (первое это дело - порядок в избе), собрала на стол, а потом и сама заглянула в зеркало - нельзя ей растрепой, хватит с нее и того, что Родька высушил.
Иван вошел в избу в одних - шерстяных - носках, без дождевика, даже ватник в сенях снял. Но от него все еще несло холодом, и он, прежде чем подойти к кроватке сына, растер руки, размял плечи.
- Ну, как он без меня? Не получше?
- Получше, получше. Только вот заснул - все жил, отца дожидался. Зуб хотел показать. Хорошая кусачка выросла. Матерь давеча за грудь цапнул - я едва не взревела.
- Постой-ко, у меня ведь что-то для него есть. Лукашин на носках вышел в сени и, к великому удивлению Анфисы, вернулся оттуда с шаркунком - маленькой берестяной игрушкой в виде кубика с камешком внутри.
- На, господи, - развела она руками, - люди с пожни привозят шаркунки, а ты с района? - И пошутила: - На совещаниях, что ли, нынче игрушки делают?
- Почему на совещаниях? Я тоже на пожне был. Всю Синельгу объехал. От устья до вершины.
Теперь ей понятно стало, отчего Иван весь в колючей щетине и раскусан комарами.
- Представляешь, с полубуханкой на Синельгу? - начал рассказывать он, присаживаясь к столу. - Два с лишним дня на таком пайке.
Анфиса не выказала ни удивления, ни сочувствия. Она не любила этих мальчишеских выходок мужа. Его ждут-ждут дома, убиваются, места себе не находят, а он, на-ко, ехал-ехал, да пришла в голову Синельга - и поскакал. Как будто сквозь землю провалится эта самая Синельга, ежели туда на день позже выехать.
- Нельзя, - неохотно буркнул Иван, перехватив ее сердитый взгляд. Подрезов на всех страху нагнал. Установка такая - заприходовать все частные сена.
- Колхозников? - выдохнула Анфиса.
Лукашин ничего не ответил. Он ел. Ел жадно, с ужасающей прожорливостью. Тарелку грибного супа, полнехонькую, вровень с краями, выхлебал, крынку пшенной каши, какую они и вдвоем не съедают, опорожнил, молока холодного, с надворья, литровую банку выпил, и все мало - кусок житника* отвернул.
* Житник - домашний хлеб из ячменной муки с примесью ржаной.
- Да, вот что! Знаешь, кого я в районе видел? Илью Нетесова.
- Ну как он? Держится? - Анфиса ширнула носом и по-бабьи сглотнула слезу: у Ильи Нетесова на одном году смерть дважды побывала в дому. Сперва умерла дочь Валя, которую отец больше всего на свете любил, а потом - не прошло и полугода - отправилась на погост Марья: тоской изошла по дочери.
- Держится. Только на уши жалуется. Плохо слышать, говорит, стал.
- Это смерть Валина да Марьина у него на уши пала, - по-своему рассудила Анфиса. - Бабу бы ему какую надо. Где уж одному с ребятами маяться.
- Насчет бабы разговору не было. А вот насчет дома был. Подумывает возвращаться...
- Куда возвращаться? В колхоз?
- А что? В колхозе не люди живут? - Иван даже стеклянной банкой пристукнул по столу. И она уж молчала, не перечила, хотя что же сказала такого? Разве ему объяснять, как нынче живут в колхозе?