Страница 3 из 77
2
Лукашин не ошибся: грузчики выпивали. На вольном воздухе, возле костерка, а чтобы огонь не мозолил глаза их женам (те под вечер каждый раз высматривают своих пьяниц с деревенской горы), прикрылись сверху брезентом. Сообразили! А у скотного двора два года не могут поставить самого ерундового навесишка, от каждой тучи к кузнице бегают.
Ефимко-торгаш, зав перевалочной базой, с ног до головы перепачканный мукой (так сказать, из самого пекла хлебной битвы вышел), заплясал перед Лукашиным как черт: чует свою вину. И у Михаила Пряслина с Борисом Саловым, молодым парнем из вербованных, которого в прошлом году привела в колхоз с лесопункта доярка Маня Иняхина, совесть заговорила: оба взгляд отвели на реку.
Ну а Петр Житов не смутился. Лихо, в упор глянул на председателя своим рыжим, уже хмельным глазом и для полной ясности смачно хлопнул по протезу - с меня-де взятки гладки.
На остальных можно было не смотреть: что Петр Житов скажет, то и они. Да и какой от них толк вообще? Самая что ни на есть нероботь: один кривой, другой хромой, третий еле видит. Даже в лес им ходу нету - вот и околачиваются в колхозе, пьют да делают бабам ребятишек.
По распоряжению Ефимка для Лукашина быстро раздобыли граненый стакан, поставили ящик из-под конфет (Петр Житов и сам Ефимко сидели на таких ящиках), и пришлось сесть. Не будешь же рубить с ходу!
- Чугаретти, а ты какого хрена? Особое приглашение надо?
Только теперь Лукашин заметил своего шофера Анатолия Чугаева, прозванного так с нынешней весны. Правда, попервости его окрестили было по созвучию имени Тольятти, и простодушный и простоватый Чугаев, когда ему растолковали, кто такой его знаменитый "тезка", от радости был на седьмом небе. Но Петр Житов, человек, по местным масштабам весьма искушенный в политике, сказал:
- Не. Не пойдет. И рылом не вышел, и автобиография не та.
- Ну тогда пущай хоть Чугаретти, что ли, - предложил Аркадий Яковлев. - А то вознесли человека на колокольню и хряп вниз башкой.
- А это можно, - милостиво разрешил Петр Житов.
Так вот, Чугаретти, которому Лукашин строго-настрого, уезжая в район, наказал день и ночь возить траву на силос, сейчас в своем диковинно красном берете стоял возле полуторки у ворот склада и искоса, воровато, что-то ковыряя сапогом, поглядывал на своего хозяина.
В один миг с Лукашина слетели все обручи, которые он с таким трудом набивал на себя, шагая сюда.
- Я тебе что, что говорил? Калымить?
- Да ты что, понимаешь, товарищ Лукашин, - обиженно забухал Ефимко. - Что значит калымить? Должна же быть у советского человека сознательность...
- Заткнись со своей сознательностью! Сознательность... Я сознательностью твоей коров зимой кормить буду, да?
Чугаретти, виновато горбясь, начал заводить железной рукояткой мотор грузовика. Но тут уж за обиженного вступилась вся шарага: дескать, как же это так? Человек ишачил-ишачил как проклятый, а тут, выходит, напоследок и душу согреть нельзя. Да стограммовка еще в войну прописана нашему брату. Самим наркомом прописана.
Заступничество товарищей едва не довело чувствительного Чугаретти до слез: толстые губы у него завздрагивали, а большие коровьи глаза навыкате налились такой тоской и печалью, что, казалось, во всем мире не было сейчас человека несчастнее его.
- Ладно, - буркнул Лукашин в сторону покорно выжидающего Чугаретти, заправляйся да уматывай поскорей, чтобы глаза мои на тебя не смотрели.
Выпили. Кто крякнул, кто сплюнул, кто полез ложкой или прямо своей пятерней в котелок со свиной тушенкой.
Веревочку-выручалочку бросил Филя-петух, щупленький, услужливый мужичонка со светлым начесом над бельмастым глазом, но очень цепкий и тягловый, как говорят на Пинеге, и страшный бабник. Филя, явно тяготясь молчанием, сказал:
- Иван Дмитриевич, а чего это, говорят, у нас опять вредители завелись?
- Какие вредители?
- Академики какие-то. Русский язык, говорят, вроде хотели изничтожить...
- Язык? - страшно удивился Аркадий Яковлев. - Это как язык?
- Да, да, - живо подтвердил Игнатий Баев, - я тоже слышал. Сам Иосиф Виссарионович, говорят, им мозги вправлял. В газете "Правда"...
- Ну вот, - вздохнул старый караульщик, - заживем. В прошлом году какие-то космолиты заграничным капиталистам продали, в этом году академики... Я не знаю, куда у нас и смотрят-то. Как их, сволочей, извести-то не могут...
- А ты думаешь, всякие черчилли зря хлеб жуют?..
- Обруби концы! Кончай разговорчики! - вдруг заорал как под ножом Ефимко-торгаш и встал.
- Ты чего? - Петр Житов повел своим грозным оком. Ни дать ни взять Стенька Разин. Да для пекашинских мужиков он, по существу, и был Стенькой. Потому как умен, мастер на все руки и характер - каждого под себя подомнет. - Ты чего? грозно вопросил Петр Житов.
- А то! На моем объекте политику не трожь, ясно? Чтобы никаких разговоров про политику...
- Мишка, своди-ко его на водные процедуры. - Петр Житов вытянул руку в сторону реки.
- Можно, - ответил, усмехаясь, Михаил и с радостью начал расправлять свои широченные плечища.
Ефимко - недаром торгашом прозвали - не стал дожидаться, пока Михаил встанет на ноги да примется за него, а живехонько, с ловкостью фокусника извлек откуда-то новую бутылку и поставил перед Петром Житовым.
После повторной стограммовки всех потянуло на веселье. Караульщик Павел, постукивая березовой деревягой, притащил из своей избушки обшарпанный голубой патефон. Но завести его не удалось: куда-то запропала ручка.
Тогда Петр Житов, скаля свои желтые, прокуренные зубы, сказал:
- Чугаретти, ты чего притих? Валяй хоша про то, как спасал Север. В разрезе патриотизма...
- Ты разве не слыхал? - удивленно спросил Чугаретти и покосился на Лукашина.
- Я не слыхал! - воскликнул Филя-петух. Разудало, с притопом, исключительно в угоду Петру Житову, потому как в Пекашине все - и старый и малый - знали про подвиги Чугаретти в минувшей войне.
- Давай, давай! - по-жеребячьи загоготал Петр Житов. - Где ты оказался на двадцать второе июня одна тысяча девятьсот сорок первого?..
Чугаретти вытолкали вперед, Ефимко-торгаш уступил ему свое место, и Лукашину - дьявол бы их всех забрал! - пришлось еще раз выслушать хорошо знакомую небывальщину.