Жюль Верн

Пятнадцатилетнему Жюлю было сказано: «Ты обязан служить закону, ты будешь адвокатом, эта должность спокойна, прибыльна и уважаема тем обществом, в котором ты живешь и жить будешь». Жюль слушал отца и не возражал, — в пятнадцать лет он еще не тревожился за свое будущее. В двадцать лет Жюль больше думал о настоящем, чем о будущем, и только сегодня, уединившись в своей мансарде, Жюль с ужасом представил себе добрых фабрикантов и злых Блуа… Он, значит, должен помогать беззаконию, он будет защищать — и ничего из этого не выйдет: зло победит… Нет, волшебник Юрист не поставит крест на литературной деятельности, в которой можно судить и рядить по-своему, как тебе нравится…

Пьеса Жюля, написанная совместно с сыном Дюма, выдержала десять представлений в Париже и с большим успехом прошла в нантском Старом театре.

«От твоей пьесы „Сломанные соломинки“, — писал Пьер Верн, — до сих пор болят головы у театралов и чешутся руки у обыкновенных зрителей: им тоже хочется писать пьесы, чтобы прославиться. Твоя мать хранит афишу и проливает слёзы гордости и любви над именем Жюля Верна. Ты для нее Расин и Шекспир, Мольер и Гюго. В последний раз спрашиваю тебя: что ты намерен делать? Будешь ли ты юристом? Или театр так сильно вскружил тебе голову и ты намерен всю жизнь потешать публику и не иметь верного, обеспеченного занятия? Подумай; мое сердце болит, я удручен, я боюсь за тебя…»

— Второй месяц мы живем вместе, — сказал Жюль Аристиду Иньяру. — Второй месяц ты пишешь музыку к моему тексту. Скажи по совести: может наша оперетта прокормить нас? Отец настаивает, чтобы я стал адвокатом. По многим причинам — хотя достаточно и одной — эта профессия противна мне. Я сдам государственные экзамены, получу диплом, но адвокатом не буду. Подожди, еще одно замечание: мне надоели мои пьесы. Это хлам, третий сорт, не то, к чему меня тянет.

— Что же тебя тянет? — спросил Аристид. — Наша оперетта может дать триста тысяч. Наша оперетта может провалиться. Дело не в качестве моей музыки и твоего текста. Дело не в публике, хотя всё дело именно в ней, к сожалению: она наш хозяин, мы ее слуги.

— Гюго не скажет таких слов, — осудительно проговорил Жюль.

— То Гюго, а то ты и я, — сказал Иньяр. — Гюго — великан. Мы — пигмеи.

— Гюго — великан, это правда, но мы не пигмеи, — возразил Жюль. — Пигмей доволен тем, что он делает.

— Довольны и мы, — пожал плечами Иньяр.

— Я не доволен, Аристид, — серьезно проговорил Жюль. — Я со стороны смотрю на себя и морщусь. Порою мне хочется избить этого Жюля Верна за то, что он делает.

— Не бей, а приласкай, — рассмеялся Иньяр, — за то, что он делает успехи. «Сломанные соломинки» уже замечена, о пьесе пишут, ты имеешь деньги. Чего тебе надо, не понимаю. Дьявольское честолюбие, как посмотрю.

— Без честолюбия нельзя работать, — сказал Жюль. — О том же говорил и Гюго. Я не помню, как именно, какими словами, но говорил.

— Гюго становится для тебя богом.

— Он мой образец, пример, учитель.

— А Дюма? — лукаво покосился Иньяр.

— Дюма — это профессор на кафедре сюжета и увлекательного повествования, — ответил Жюль. — Я буду писать отцу, не мешай мне!

Первый черновик письма Жюлю не понравился: он получился сухим и нелюбезным. Второй черновик едва поместился на двух страницах и представлял собою сплошное покаяние и растерянность. Третий вариант смахивал на просьбу. Жюль скомкал черновики и принялся писать набело:

«Дорогой отец! Я решил навсегда отказаться от юридической деятельности. Она мне не по душе, и ты знаешь, почему именно. Диплом мне не помешает, но я поступлю с ним так же, как со школьными наградами и похвальными листами: спрячу так далеко, что и сам забуду, куда спрятал. Я остаюсь в Париже, чтобы заниматься литературой. Горячо целую тебя, мой дорогой отец. Привет Ларам и Пенатам. Твой Жюль».

Жюль ликовал, — отныне он предоставлен себе самому, собственным своим силам, свободен, как птица. Ура!

Ежемесячное пособие от Пьера Верна что-то задерживается… Деньги не пришли. Еще одна, две недели — нет перевода из Нанта. Жюль не нуждался, но его пугало молчание отца, внезапное прекращение присылки пособия. Спустя два месяца Жюль израсходовал все свои деньги. Из Нанта — ни звука.

— Ты умеешь глотать шпаги? — спросил как-то Барнаво своего «мальчика». — Напрасно смеешься; это не так трудно и хорошо оплачивается. Я пробовал — шпага вошла наполовину и дальше идти не захотела. Если бы я поупражнялся с недельку-другую, меня, наверное, приняли бы в труппу индусов, выступающих в цирке.

— Вы, Барнаво, не индус, — сказал Иньяр.

— Благодарю вас, я это помню. Но и те индусы, которые выступают в цирке, родились в Лионе, да будет это вам известно.

Барнаво спросил друзей, чем они питаются. Булочка в два су на второе и пустая тарелка на первое? Подогретый кофе на третье? Воспоминания о прошлом вместо хорошей сигары? Барнаво покачал головой.

— Ничего не понимаю, — сказал он. — Вы, Аристид, знакомы с самим Оффенбахом и даже с капельмейстерами Большой оперы. Ты, Жюль, в превосходных отношениях с Гюго и Дюма. Ваши сочинения, милые мальчики, представляют на сцене. Где же ваши деньги? Ничего не понимаю! Не было связей — вы ели кролика и спаржу. Появились связи — исчез хлеб и нет горчицы… Пожалуйте ко мне на обед в это воскресенье.

— В котором часу изволите? — сверля Барнаво жадными взглядами, спросили музыкант и драматический писатель.

Барнаво был польщен. На обед он приготовил суп из рыбы, мясные котлеты, вишневый компот, поставил на стол кувшин вина и ящик сигар.

Жюль и Аристид ели и пили. Барнаво сидел в сторонке, подливал, подкладывал и умилялся, — аппетит Жюля приводил его в восторг.

— Так много есть может только очень хороший человек, — сказал Барнаво. — Питайся, Жюль, питайся! Я налью тебе еще, — ешь, ешь, такого супа в ресторане не подадут. Ешь, умоляю тебя! Не отказывайся от четвертой тарелки! Все великие люди любили поесть вроде тебя. Ты будешь знаменитым!

— А я, дядюшка Барнаво? — спросил Иньяр, отказываясь от второй тарелки супа.

— Вы? У нас в Пиренеях говорят: кто ест только то, что ему нравится, тот никогда не получит того, чего он хочет. Аминь.

— Я съел восемь котлет, дядюшка Барнаво, — сказал Иньяр.

— И одну тарелку супа. А суп — главное в жизни! Сколько раз говорил я вам об этом, а вы мне не верите. Я знавал одного человека, который питался только супом и вином и прожил сто лет. В завещании он обязал сыновей, внуков и правнуков есть только суп и пить только вино. Сыновья, внуки и правнуки процветают.

— Вы это придумали или слышали от кого-нибудь? — спросил Иньяр.

— Съешьте еще три котлеты и помните, что великий человек и хороший аппетит — одно и то же. Дюма обожает суп. Гюго тоже. Мольер и Расин могли говорить о супе как о первой любви. Великий Наполеон, направляясь в Россию, шел, в сущности, только затем, чтобы поесть кислых щей, есть у русских такое кушанье, я жалею, что оно не прививается у нас. Людовик Двенадцатый сам варил себе раковый суп. Вольтер спрашивал русскую императрицу Екатерину, с которой он состоял в переписке, — как надо варить суп, тот самый, которым кормят ее. Императрица ответила: «Вы берете фазана и жарите его в масле». Великий Лафонтен прославил суп в баснях. Бальзак изобрел кофе из корешков моркови и свеклы — это его суп. Почтенный болтун Скриб придумал изречение: «Суп — это да, всё прочее — литература…» Угодно вам слушать дальше?

— Большое спасибо за обед, — низко кланяясь, сказал Иньяр. — Вы, дядюшка Барнаво, ловко сочиняете!

— Возможно, — согласился Барнаво, дымя сигарой. — Так, самую малость, чтобы не заскучать от правды.

Наконец-то пришло письмо от Пьера Верна! Жюль схватил его, подумав: так приговоренный к смерти берет в руки бумагу о помиловании… Вскрывая конверт, Жюль вслух произнес: «Приговор утвержден…» Глаза его побежали по прямым, энергичным строчкам. Он заглянул в конец, прочел: «Горячо любящий отец». Отлегло от сердца.

Все благополучно: у отца не было денег, он извиняется за задержку.