Хозяйка

Женщина впереди, которая до сих пор внимания на меня не обращала, хотя видела, знала, чуяла мою неотступность, – вздохнула, вздрогнула, приникла к дереву, скользнула почти сквозь него, выступила из тени. Глаза в глаза встретила меня с грозным бесстрастием.

Дальше – темнота.

…Я лежал на тротуаре. Во рту сухо. Рубашка испачкана. Руки-ноги не шевелятся. Вокруг – визгливый рынок. На меня никто не обращал внимания. Толпа плавно обтекала. Подумаешь, ещё один пьянчуга.

И как я сюда попал?

Последнее, что помню – роща чахлая – и…

И кто я такой?

У меня не было имени. Не было биографии. Не было знаний, кропотливо нажитых в школе и университете. Не было памяти. Всё, что осталось – мой пол и моя жизнь.

Жизнь – сладкий её сок на губах и терпкий запах моего тела, пота.

Я весь округлый, как капля. Без острых углов. И я теку, теку в вечность.

Что происходит?

Происходит солнце. И деревья случаются. И земля подо мной подрагивает, как переполненное молоком гигантское вымя. И хочется припасть к её соскам и пить, пить.

Ещё происходят плоды земные. Вокруг на лотках чёрная черешня, чешуйчатые, как бронтозавры, ананасы, пьяная вонь приправ.

Я раньше никогда этого не замечал. Я замечал наличие регистрации у торговцев, карманников в толпе, обколотых у туалета.

Когда раньше? Значит, я что-то могу помнить. Просто не хочу вспоминать.

– Землицын, ты чего тут разлёгся? И угваздался весь, как хрюндель. Ты когда так набраться успел, я с тобой расстался-то пять минут как. Вставай давай, я один, что ль, пахать тут должен? – это над ухом вопил Колымагин. Побег из мира реальности не удался.

– Прикинь, Землицын, эксперты бают, что куски плоти из жмурика вырваны, но не проглочены. Все шматья в целости. Рядышком лежат, кусочек к кусочку. А звери-то убивают, чтобы есть, – Колымагин родился под знаком водолея и потому считал себя гением.

– Всё? – осведомился я.

– Нет, не всё, – со всхлипом утёрся после съеденного мороженого Димон. – Член отъеден. Старательно, какой-то ботан трудился. Морда лица покусана. И пальцы отцапнуты. Опознать нельзя.

– Версии?

– А это уж ты начальство, тебе видней, – сощурился Димон.

Он у нас страшненький, личико скукоженное, весь ощипанный, глазки маленькие, живенькие, цвета детской неожиданности.

– Димон, я всё понимаю, ты на прошлой неделе в первый раз про Шерлока Холмса прочитал. Я книжку на столе видел. И меня ты теперь за Ватсона держишь.

А только зачем же ты, гад, мне всю отчётность портишь?

Что, что я там, наверху наплету? Что это оборотни в волчьей шкуре? Днём – люди, ночью – волки, потому что всё так… осмысленно? Или некто так зверей выдрессировал и теперь с их помощью убивает? Идеальное орудие убийства. И показания никогда не даст против тебя.

Или это инопланетяне в облике волка?

А знаешь, что мне полковник наш славный скажет? – Смерть от укушения – закрывай дело! У меня на шее ещё полтора десятка дел висят. А тут бомжом больше – бомжом меньше…

– Да не бомжом! – ощерился Колымагин.

– Что? – растерялся я.

– Не бомжом, говорю. На жмурике костюм от Хьюго Босса. На руке «роллекс» золотой. Не бомжовский репертуарчик.

И как Хьюго Босс на нашу помойку забрёл? Собирал пустые бутылки?

– Ну, всё, – схватился я за голову. – На несчастный случай не спишешь. Добро пожаловать, глухарь!

Ладно, воем горю не поможешь. Устанавливать будем убиенного. Поищем в без вести пропавших. «Роллесы» у нас не как полканы нерезаные, на кого-нибудь выйдем. В местную газетёнку приметы тиснем, авось клюнут безутешные родственники.

Не журысь, хлопчик! Дуракам везёт – может, чего и надыбаем.

Я вдыхал темноту. Тьма пахла ознобом и пылью. Потом по лицу у меня пробежало что-то. Такое щекотное и даже на ощупь многоного-мерзкое. Паук, что ли? Потом, помимо лица, у меня прорезалось еще и тело. Потом и конечности вылупились, созрели.

Тьма вынашивала меня, как чрево. Лелеяла. Баюкала.

Она меня ограждала от бед. Она мне сказки сказывала. Она меня выкармливала чёрным молоком.

Наконец она меня родила. Она взяла меня за руку – голенького, розового – и повела.

Я учился ходить. Раз шажок, два шажок…

И вот мы идём. Она большая, мягкая, затейливая, как грозовая туча. Я – маленький, как окурок.

И я так стараюсь, загребаю своими кривенькими ножками. И у меня уже получается, я уже наловчился топотать… И вокруг травы – и мышиный горошек, и пастушья сумка, и мать-и-мачеха с фиолетовыми прожилками. А потом я вдруг замечаю, что всё это растёт на кладбище.

Тропинка путается в ногах, я об неё спотыкаюсь, распутываю петли, ковыляю дальше.

Сначала старое кладбище. Уже безымянное. Столетними деревьями проросшее сквозь своих питомцев. Потом поновее, но скудное. Пустырь, утыканный крестами.

А потом и современные мавзолеи. Их могила – их крепость. Они и на том свете собираются держать оборону до последнего. И башенки, и бойницы, и подъёмные мосты. И пулемёт «максим» на тачанке в каретном сарае. Захоронение в замке на одну персону.

И вот я подхожу к одному. А он, как замки Португалии, в готически-мавританском стиле, с позолоченной стрельчатостью, с зелёными расписными «азулехос», изразцами, с витиеватыми и душными минаретами из чёрного мрамора. И на султанском по красоте крыльце, просто из сказок Альгамбры, – деревенская развалившаяся корзина, в каких корм кроликам задают. А на дне что-то шевелится.

Я наклоняюсь, а там – отрезанные пальцы. Я отшатываюсь, – а надо мной, в вышине декадентски прекрасного заупокойного замка, сияет надпись золотом: «Тельпугов».

Он – субтильный, с лицом перезрелого пупса, лысый, но с инфернальной косой на запятках. Она – блондинка за сорок, с выражением вечной незаслуженной обиды на лице.

– Что у вас случилось? – почти как доктор, вопрошаю я.

– Вы, наверное, подумаете, что мы ерундой занимаемся…

Обязательно подумаю.

– Или что мы сумасшедшие…

Очень похоже.

– И мы поэтому очень долго не решались к вам обратиться.

Очень жаль, что решились.

Она как будто прочитала скабрёзные мысли, всполохнулась, уставилась недоверчиво. Насупилась. И замолчала. Ждёт, что я её уговаривать стану.

Я тоже помолчал.

– Ну, если у вас всё… – я сделал вид, что складываю бумаги. Не поможет. От таких не отвяжешься. Мало того, что с лабудой пожаловали, ещё сочувствия требуют.

– Нас пугают, – вырвалось у мужа.

Напугаешь вас…

– Да подожди, – пихалась локтем супруга.

– Да так и есть. А у нас ребёнок маленький.

Я снова разложил бумаги.

– По порядку. Чётко. Кто пугает? Как? Чем?

– Понимаете, нам стали приходить письма. Нехорошие такие. Вот мы тут принесли, – муж засуетился, откуда-то из-под мышки стал выколупывать листки.

Я взял эти туалетные шедевры, разгладил на коленке.

«Ты падаль! Остановись!» – на одной бумажке.

Краткость – сестра таланта.

«Ты тварь! Прекрати, иначе будет плохо», – на другой.

Ну, а дальше – классика жанра. Про то, что некие хорошие люди покажут кузькину мать этим, плохим. Вплоть до высшей меры наказания.

– Ну, и как вы думаете, кто из ваших знакомых так вас любит? – поинтересовался я. Писем-то набралось штук семь. Долго терпели, горемычные. Отпечатаны на принтере. А у кого сейчас нет компа! Безнадёжно.

– Знаете, ни на кого так сразу не подумаешь, – завёл мужик.

– И что вы должны остановить и прекратить? – въедался я.

– Может, мой новый финансовый проект имеют в виду? – опять заныл, заколебался мужик.

А дама сразу определилась:

– Танька это. Сестра его. Остальное для отвода глаз.

Мужик зашипел:

– Да ты всё выдумываешь… Это же конкуренты мои!.. Наверное…

– Да ничего я…

– С чего бы ей так озорничать, вашей Таньке? – пытаюсь вернуть их к нашим баранам.