Страница 91 из 156
36
Смею предположить, что Лев Толстой, завершив работу над «Войной и миром», испытывал нечто похожее. Букет чувств переполнял меня, когда я возвращался полуденным рейсом в Судак. Самые сильные из них — усталость, легкая эйфория от того, что довел большое и сложное дело до конца, и горечь от той мысли, что предательство и двуличие — вечные пороки людей. «Я считал Лешу другом? — думал я, прижимаясь лбом к прохладному стеклу и провожая взглядом осыпанные пылью, смазанной дождем, деревья. — Я слишком много доверял ему? Мне больно его терять? Нет, нет, нет. Почему же тогда мне так грустно? Почему я не хочу поверить тому, что уже ясно как день?»
С автовокзала я пошел пешком. На рынке встретил Володю Кныша. Он был зол на невыносимую жару и оттого с особым усердием гонял валютных менял, которые с честными лицами топтали пятачок при входе в торговые ряды. Он встретил меня с какой-то изуверской гримасой и, беспрестанно вытирая платком красное лицо, сказал что-то невыразительное:
— Нет, я от тебя шизею! Ну, накрутил-наворотил! Ну, бля, Мегрэ, Конан Дойл прибабахнутый…
— Конан Дойл никогда не был сыщиком, — блеснул я своим интеллектом, но Володя лишь махнул рукой.
— Домой иди! — сказал он властным тоном. — Иди домой! И готовь ведро шампанского!
Мне очень хотелось надвинуть козырек фуражки ему на глаза, но нельзя было фамильярничать с представителем власти на глазах у менял.
Как раз к остановке подпылил автобус, но я, обманывая сам себя, вдруг вспомнил, что дома у меня нет ни крошки хлеба, и пошел обходить все попутные магазины.
«Чего ты мучаешься? — спрашивал я себя, становясь в конец длинной очереди за хлебом. — Ты не знаешь, что делать дальше с этим знанием истины? Ты раскрутил преступление, нашел преступника, но не знаешь, в какой фантик завернуть свой труд и кому его преподнести? Милиции он не нужен, она давно закрыла это дело, а Володя Кныш уже не поверит мне, даже если я приведу ему неопровержимые факты. Он до конца дней своих будет шарахаться от меня, как черт от ладана. Мне — тем более не нужен. Дело Милосердовой было для меня чем-то вроде кроссворда. Решил его, скомкал газетку — и в урну. А что, прикажете обрамить и на стенку повесить? Вот только как мне поступить с Лешей? Как к нему относиться?»
Мне надоело стоять за каким-то скандальным гипертоником, который безостановочно ворчал по поводу медленного продвижения очереди и хватался за сердце.
— Черт возьми! — вслух выругался я. Меня начинала раздражать собственная нерешительность. Точно сказал кто-то из великих философов: движение — все, конечная цель — ничто. Это надо было мне почти три недели кряду носиться как угорелому по следу преступника, недосыпать, недоедать, рисковать башкой, чтобы, достигнув цели, в нерешительности остановиться между булочной и автобусной остановкой.
Берег моря притягивал, а моя квартира с вечной горой засохших грязных тарелок в раковине, с альпинистскими веревками, крюками, карабинами, подводными очками, ластами всех цветов и размеров, пневматическими ружьями — исправными и поломанными, которые валялись на диване и под книжным шкафом, — отталкивала; моя несчастная бесхозная квартира представлялась мне сейчас камерой смертников, где мне суждено было тыкаться в стены без всякого смысла, в каком-то полубредовом состоянии, в котором не проглядывалось ни будущего, ни прошлого.
«Да что я мучаюсь, голову ломаю!» — подумал я, стряхивая с себя эту липкую нерешительность, как пчела со своих лап сахарный сироп, и направился к бочке с портвейном. Мадера оказалась теплой, и после второго стакана горячий асфальт поплыл под моими ногами, зато ощущение глухого тупика, в который я забрел, мгновенно рассеялось и На меня хлынул поток белозубых загорелых улыбающихся лиц. Виртуозно лавируя между изможденными морем и солнцем отдыхающими, я бодро зашагал по кипарисовой аллее на набережную, откуда дул крепкий морской бриз и обрывками доносилась музыка.
«Для начала я зайду к Аруну. Этот приветливый армянин готовит шашлык так, как никто на побережье, — думал я, не в силах совладать со зверским аппетитом, разгорающимся во мне. — Затем загляну в „Парус“. Надо будет напомнить о себе и уже с завтрашнего дня возобновить ловлю крабов. А потом, потом… »
То, что я намеревался сделать потом, я сделал в первую очередь. Фигурка человека в белых шортах, сидящего у пирса в тени полосатого шезлонга, раздражала, как соринка в глазу. Стягивая с себя по пути куртку и майку, я шел к пирсу. Недалеко от берега прыгали на волнах две «Ямахи», сверкая оранжевыми бортами. Один из водителей постоянно сваливался в воду, второй же управлял более виртуозно и удерживался в седле, даже когда его вместе с мотоциклом подкидывало в воздух. «От этого мне было бы нелегко уйти», — подумал я, вспомнив свою недавнюю гонку на водном мотоцикле.
Я напрасно разулся. Черный кварцевый песок накалился до такой степени, что, сделав всего три шага по пляжу, я подскочил, как мотоциклист на волне, и сел, задрав ноги кверху. Дима Моргун следил за мной из-под зонтика, и его тонкие усики растянулись во всю ширину лица, напоминая математическую скобку.
— Ты бы лучше не зубы скалил, — сказал я, стряхивая песок с подошв, — а залил бы это пепелище водой.
Дима ничего не ответил, снова откинул голову на спинку шезлонга, и в его зеркальных очках заплескалось море. Я сунул ноги в кроссовки и, оставляя за собой борозду, добрел до зонтика.
— Будешь кататься? — спросил он, не поворачивая головы.
— Я хотел предложить тебе бокальчик холодного шампанского.
Дима вздохнул, вытянул перед собой руки, сжал кулаки, хрустнув суставами.
— Как ты мне надоел! — сказал он, снова растягивая усами лицо.
— Неправда, — ответил я, опускаясь на песок рядом с ним. — Ты только делаешь вид, что я тебе надоел. На самом деле тебе очень хочется со мной поговорить.
— Черт с тобой! — беззлобно ответил Моргун. — Беги за шампанским.
Когда я спускался на пляж с бутылкой под мышкой, над Моргуном, изогнувшись вопросительным знаком, нависал худой, загоревший до черноты помощник. Парень держал в руках раскрытый журнал и водил по странице пальцем.