Страница 8 из 15
– Правильно. Сейчас вас просто уволят из органов за профнепригодность или слабое здоровье. А раньше кроме этого поместили бы в лечебное учреждение, чтоб не распространяли вредные слухи. Вот в этом отношении время изменилось.
Песочница и его абсолютно трезвые рассуждения никак уже не сочетались.
– Неужели вы в самом деле проваливались под землю? – осторожно спросил Самохин.
Допш посмотрел на него из-под кустистых и еще черных бровей.
– Слышали, есть такая клятва: чтоб мне сквозь землю провалиться?
– Ну, разумеется…
– А ну, поклянитесь, что пришли ко мне с чистыми помыслами!
– И что же будет?
– Вы сначала поклянитесь!
– Чтоб мне сквозь землю провалиться, – выдавил Самохин, глядя себе под ноги. – Я пришел с чистыми помыслами.
Бывший смершевец почему-то озлился.
– Конечно! Здесь не провалитесь, потому что под вами твердь. А есть места, где лгать нельзя! С чистыми он пришел…
– И где же такие места?
– Пожалуйста, могу указать. В Горицком бору.
– Что-то не слышал про такой бор…
– Как же не слышали? Там еще потом пустыня была, пески. – Допш явно забыл, где это, и растерялся. – Да все знают… Если ложно поклянешься, сразу в Тартарары…
– Это в Московской области?
– Вы что?.. Нет… Погодите, а где же Горицкий бор?
– Тартары – это так Сибирь раньше называлась, – подсказал Самохин.
Он просиял.
– Верно, в Сибири это!
– А в какой области?
– Не знаю… Тогда областей не было… Назывался Западно-Сибирский край.
– Может, там близко река была? – еще раз попробовал навести его Самохин: память у смершевца превратилась в пунктирную линию.
– Река была! – ухватился тот. – Сватья! Большая была, извилистая. По ней еще лес сплавляли!
– Разве есть такая река?
– Сейчас уже нет. – Он что-то вспомнил. – Еще тогда всю песком занесло…
На его лице возникла страдальческая гримаса, и это было единственным, что выдавало глубоко скрытую душевную болезнь. Однако при этом он вроде бы уже созрел, чтоб говорить о сокровенном.
– В своем письме вы писали о некоем пророке, – осторожно начал Самохин, – который должен явиться. Его имя – Ящер…
– В каком письме? – Допш привстал, руки его снова задрожали, лопатка выпала. – Я ничего не писал!
– К нам попало одно ваше письмо, старое, конца шестидесятых… В ЦК КПСС.
– Как это – попало?
– Нашли в вашей истории болезни.
Он расслабленно опустился на песок, лицо заблестело от пота.
– В истории болезни?!
– Да, было подшито…
– Если в истории… Значит, его не читали в ЦК?
– Скорее всего, нет…
– Мне нужно знать точно!
– Это точно, – на свой страх и риск подтвердил Самохин. – Письмо дальше лечащего врача не ушло.
Допш снова схватил лопатку и начал копать песок.
– Что вы знаете о Ящере? – Сергей Николаевич присел рядом с ним. – О котором писали?..
Бывший смершевец счастливо улыбался и рыл землю. Сиделка что-то заподозрила и, приподняв подол, забралась в песочницу.
– Ничего не спрашивайте, сейчас не скажет… Но Допш на секунду замер и сказал:
– Дева родилась…
Сиделка отняла у него лопатку, повлекла из песочницы, делая какие-то знаки Самохину.
– Эмилий Карлович, вам пора делать укольчик, – заворковала она. – Мы сейчас пойдем домой, поставим укол и поспим…
Он вырвался, проворно перескочил ограждение песочницы и схватил лопатку.
– Вызовите «скорую»! – крикнула сиделка. – Сейчас приступ начнется! Они там знают…
Пока Самохин звонил, Допш пытался зарыться в землю. Сиделка отчаянно висла у него на руках, старалась выкрутить лопатку из его руки и обездвижить смершевца, но он упорно лез головой в песок и нагребал его на себя.
Когда они уже вдвоем распластали жилистого старика на земле, и сиделка начала бережно очищать ему глаза и нос, Допш расслабился, засмеялся и заплакал одновременно.
– Плачьте, плачьте, Эмилий Карлович, – уговаривала его измученная сиделка. – Глядишь, слезы вымоют песок…
А он вывернул голову из-под ее рук и еще раз отчетливо произнес:
– Дева родилась! Она все-таки родилась!
3
В двадцать шестом году, ранней весной, по глухой сибирской реке Сватье, тогда хорошо обжитой столыпинскими переселенцами, случился детский мор, который позже уездный фельдшер назвал скарлатиной. И все дети до десятилетнего возраста умерли в один месяц – остались, кто был постарше и кто еще не родился к тому времени. С началом зимы, после ледостава, мужики сбивались в артели и отправлялись на отхожий промысел по всему Западно-Сибирскому краю: земли кругом были худые, тощие – один голимый песок, на котором никогда не разживешься.
И возвращались только к маю, к посевной, уже по полой воде, с подарками домочадцам, с деньгами большими и малыми, и тогда несколько дней вся Сватья гудела от праздника.
В тот год безрадостным было возращение, к наскоро выкопанным в мерзлой земле и просевшим могилкам пришли артельщики, на поминки угодили, ибо как раз выпадали сороковины – горе по всей реке стояло лютое.
У Артемия Сокольникова из Гориц было два малолетних сына и дочь, четвертым жена Василиса беременной ходила, а пришел в пустую избу: трех ребят словно ветром унесло, и мало того, не пережив смерти внуков, один за одним старики прибрались. Нашел он пять свежих могил на кладбище и жену, которая от горя сама не своя стала, сидит между песчаных холмиков, среди вековых сосен и молчит, хотя раньше говорливой была. Он уж и так к ней, и эдак, разные ласковые слова говорил, потом ругался – не помогает: сидит, будто окаменевшая. Едва домой увез на подводе, саму будто мертвую: кладбище было за три версты от деревни, на краю Горицкого бора – место всегда для могилок выбирали самое красивое. И всех покойников свозили не в Силуяновку, где церковь стояла и отпевали, а сюда, чтоб лежать приятно и чтоб не так земля давила: песочек-то в бору легенький был, как пух.
По той же причине и ямы копать было легче, а если кто помирал, говорили – в Горицкий бор ушел.
Стал Артемий у людей спрашивать, но никто ничего и не знает, будто сговорились. А тут однажды на пароме встретилась ему ссыльная бабка Багаиха и шепотком поведала, будто задолго до мора, в крещенские холода, с Василисой сделалось что-то непотребное: стала выбегать босой на улицу и звать всех в круг. Ее домой приведут, отогреют, утешат, а она посидит-посидит и снова:
– Эй, люди, выходите на мороз! Беритесь за руки, станем хоровод водить!
Несколько раз так было, а потом, видно, простыла, охрипла и скоро вовсе голос потеряла.
Багаиха втайне от власти и младенцев повивала, и знахарством пользовала, за что ее и гоняли по ссылкам еще с царских времен. Но говорили про нее много дурного, потому Артемий тогда не захотел с ней связываться, помощи не попросил, послушал и промолчал, думая, что с его возвращением Василисе легче станет: может, привыкнет, выплачется да снова заговорит. Но миновал месяц, второй, но она так ни звука и не издала. Утром по хозяйству управится и к могилкам, вечером коров подоит и опять туда – каждый день чуть ли не насильно домой приводил, уговаривал, дескать, побереги того, которого под сердцем носишь, ведь к концу лета родить должна. Однажды подарки ей выложил, что привез с заработков, но не показывал по причине скорби, в том числе, и ребятишкам, а тому, еще не рожденному – соску резиновую. Так она собрала все, завязала в узелок, пошла и в Сватью выбросила, только эту соску и оставила.
Тогда Артемий стал ждать срока, когда жене рожать приспичит, полагая, что роды и материнство притушат горе; сам же смотрит, не растет ли живот у Василисы! Ладно бы грузной была, а то статью легка и от печали исхудала так, что глаза и щеки ввалились, но бремя маленькое, эдак месяцев на четыре-пять. Хотел ее к фельдшеру свозить, уж на телегу посадил, да она вскочила и убежала. И потом, когда Артемий сам привез доктора в Горицы – не подпустила к себе, закрылась в горенке и чуть ли не сутки просидела.