Страница 2 из 3
Рассказ её имел двоякую цель: во-первых, отвлечь внимание от того, что сама она сейчас делала, и, во-вторых, тончайшим образом польстить мне, так как всем было известно, что на меня жаловаться учительница не приходила и тем более у меня не было причин бегать от неё в окно.
Рассказывая, сестра поглядывала на меня, стараясь угадать, продолжаю ли я следить за ней или, увлечённый её рассказом, забыл про то, что она сейчас делает. Но взгляд мой совершенно ясно говорил, что я продолжаю бдительно следить за ней. В ответ она вытаращила глаза, словно удивляясь, что я могу столько времени обращать внимание на такие пустяки. Я усмехался, смутно намекая на предстоящую кару.
В какое-то мгновение мне показалось, что возмездие наступило: сестра поперхнулась. Она начала осторожно откашливаться. Я заинтересованно следил, что будет дальше. Дядя Шура похлопал её по спине, она покраснела и перестала откашливаться, показывая, что средство помогло, а неловкость её была не такой уж значительной. Но я чувствовал, что кусок, который застрял у неё в горле, всё ещё на месте...
Делая вид, что порядок восстановлен, она снова откусила бутерброд.
"Жуй, жуй, - думал я, - посмотрим, как ты его проглотишь".
Но видимо, боги решили перенести возмездие на другое время. Сестра благополучно проглотила этот кусок, по-видимому, она даже затолкнула им тот, предыдущий, потому что облегчённо вздохнула и даже повеселела. Теперь она особенно вдумчиво жевала и после каждого куска так долго облизывала губы, что отчасти просто показывала мне язык.
Наконец она дошла до края бутерброда, с самым толстым куском сала. Прежде чем отправить его в рот, она откусила не прикрытый салом краешек хлеба. Таким образом она усиливала впечатление последнего куска.
И вот она его проглотила, облизнув губы, словно вспоминая удовольствие, которое она получила, и показывая, что никаких следов грехопадения не осталось.
Всё это длилось не так долго, как я рассказываю, и внешне было почти незаметно. Во всяком случае, дядя Шура и тётя Соня, по-моему, ничего не заметили.
Покончив с бутербродом, сестра приступила к чаю, продолжая делать вид, что ничего особенного не случилось. Как только она взялась за чай, я допил свой, чтобы ничего общего между нами не было.
Я отказался и от печенья, чтобы страдать до конца и вообще в её присутствии не испытывать никаких радостей. К тому же я был слегка обижен на дядю Шуру, потому что мне он предлагал угощение не так настойчиво, как сестре. Я бы, конечно, не взял, но для неё это был бы хороший урок принципиальности.
Словом, настроение было испорчено, и я, как только выпил чай, ушёл домой. Меня просили остаться, но я был непреклонен.
- Мне надо уроки делать, - сказал я с видом праведника, давая другим полную свободу заниматься непристойностями.
Особенно просила сестра. Она была уверена, что дома я первым делом наябедничаю, к тому же она боялась одна ночью переходить двор.
Придя домой, я быстро разделся и лёг. Я был погружён в завистливое и сладостное созерцание отступничества сестры. Странные видения проносились у меня в голове. Вот я красный партизан, попавший в плен к белым, и они заставляют меня есть свинину. Пытают, а я не ем. Офицеры удивляются на меня, качают головами: что за мальчик? Я сам себе удивляюсь, но не ем, и всё. Убивать убивайте, а съесть не заставите.
Но вот скрипнула дверь, в комнату вошла сестра и сразу же спросила обо мне.
- Лёг спать, - сказала мама, - что-то он скучный пришёл. Ничего не случилось?
- Ничего, - ответила она и подошла к моей постели.
Я боялся, что она сейчас начнёт уговаривать меня и всё такое прочее. О прощении не могло быть и речи, но мне не хотелось мельчить состояние, в котором я находился. Поэтому я сделал вид, что сплю. Она постояла немного, а потом тихонько погладила меня по голове. Но я повернулся на другой бок, показывая, что и во сне узнаю предательскую руку. Она ещё немного постояла и отошла. Мне показалось, что она чувствует раскаяние и теперь не знает, как искупить свою вину.
Я слегка пожалел её, но, видно, напрасно. Через минуту она что-то полушёпотом рассказывала маме, и они то и дело смеялись, стараясь при этом не шуметь, якобы заботясь обо мне.
Постепенно они успокоились и стали укладываться.
Было ясно, что она довольна этим вечером. И сало поела, и я ничего не сказал, да ещё и маму развеселила. "Ну ничего, - думал я, - придёт и наше время".
На следующий день мы всей семьёй сидели за столом и ждали отца к обеду. Он опоздал и даже рассердился на маму за то, что дожидалась его. В последнее время у него что-то не ладилось на работе, и он часто бывал хмурым и рассеянным.
До этого я готовился за обедом рассказать о проступке сестры, но теперь понял, что говорить не время. Всё же я поглядывал иногда на сестру и делал вид, что собираюсь рассказать. Я даже раскрывал рот, но потом говорил что-нибудь другое. Как только я раскрывал рот, она опускала глаза и наклоняла голову, готовясь принять удар. Я чувствовал, что держать её на грани разоблачения даже приятней, чем разоблачать.
Она то бледнела, то вспыхивала. Порой надменно встряхивала головой, но тут же умоляющими глазами просила прощения за этот бунтарский жест. Она плохо ела и, почти не притронувшись, отодвинула от себя тарелку с супом. Мама стала уговаривать её, чтобы она доела свой суп.
- Ну конечно, - сказал я, - она вчера так наелась у дяди Шуры...
- А что ты ела? - спросил брат, как всегда ничего не понимая.
Мать тревожно посмотрела на меня и незаметно для отца покачала головой. Сестра молча придвинула тарелку и стала доедать свой суп. Я вошёл во вкус. Я переложил ей из своей тарелки варёную луковицу. Варёный лук это кошмар детства, мы все его ненавидели. Мать строго и вопросительно посмотрела на меня.
- Она любит лук, - сказал я. - Правда ты любишь лук? - ласково спросил я у сестры.
Она ничего не ответила, только ещё ниже наклонилась над своей тарелкой.
- Если ты любишь, возьми и мой, - сказал брат и, поймав ложкой лук из своего супа, стал перекладывать в её тарелку. Но тут отец так посмотрел на него, что ложка остановилась в воздухе и трусливо повернула обратно.