Островитяне

- Курите, - сказала она, ставя предо мною спички и подавая мне сигару. Я поблагодарил.

- Это Фрицева сигара: он всегда хорошие сигары курит; вы попробуйте.

Я взял сигару и закурил: сигара точно оказалась очень хорошею.

- Довольны вы книгою? - начал я, чтобы с чего-нибудь начать.

- Да, - отвечала торопливо Маня. - Это так по-русски; такое... действительное.

- Вы любите более действительное? Девушка задумалась.

- Я много читала, - начала она тихо, - но вы меня не расспрашивайте. Я все читаю. Это вот хорошая книга, - продолжала она, указывая на мой томик "Записок охотника", - нравится мне, а я не могу рассказать почему... Так, какое-то влияние такое... Жаль прочесть скоро. А другие книги читаешь... даже спешишь. Так читаешь... - Маня махнула ручкой.

- Без влияния?

Девушка смотрела на меня долго и, пожав плечиками, сказала:

- Я не знаю, право, какое ж другое слово?

Мне стало стыдно своей попытки слегка подтрунить над Маней.

- Видите, - говорила она, робея и потупляя глазки, - Шиллера, Гете, Ауэрбаха - все это я брала у Фрица; все кое-как знаю; и еще разные там книги у него брала... а это новое совсем, и такое понятное... как самой будто все это хочется почувствовать: ведь это ж влияние значит?

- Вы знаете, - говорила она мне, прощаясь, - вы не думайте, что мои родные в самом деле сердятся, что я читаю книги. Фриц сказал, что ваши книги мне всегда можно читать, и мама мне тоже позволила.

- Очень рад, - отвечал я и ушел, пожав ей ручку.

Фридрих Фридрихович, значит, ко мне благоволил, и я дал себе слово дорожить этим благоволением для Мани.

Так прошло нашему знакомству, надо полагать, месяца три или четыре. В это время я познакомился у Шульца с несколькими знаменитостями, впрочем не первой руки, - и, между прочим, с Романом Прокофьичем Истоминым. При всех предубеждениях против этого человека он мне очень понравился. Кроме таланта, выразительной наружности и довольно редкой в русском художническом кружке образованности, к нему влекла его хорошая, страстная речь, гордое пренебрежение к врагам и завистникам и смелая, твердая решимость, соединенная (когда он хотел этого) с утонченнейшею мягкостью и теплотою обращения. Я на Романа Прокофьевича тоже, кажется, произвел впечатление довольно выгодное, и со второго или третьего свидания мы стали держать себя по отношению друг к другу добрыми приятелями. Это еще не решено, да и вряд ли когда-нибудь будет решено, почему с одним человеком почти ни с того ни с сего легко сходишься, сам того не замечая, а с другим ни от того ни от сего, при всех усилиях сойтись, никак не сойдешься. Почти совершенно друг друга путем не зная и не ведая, сошлись мы с Романом Прокофьевичем так, что вдруг очутились на одной квартире. Он напал случайно на очень хороший бельэтаж небольшого домика; в этом бельэтаже приходилось по три одиноких комнаты со сторон и посередине необыкновенно изящный круглый зал, оклеенный темно-синими парижскими обоями с широким золотым карнизом. Я взял себе три комнатки налево, а Роман Прокофьич три комнаты направо да этот очаровательный зал под мастерскую. Дверь из залы на мою половину заперли, завесили синим сукном, и зажили мы с Истоминым, сходясь часто, но никогда не мешая друг другу не вовремя. Ко всему этому для меня было большой находкой, что Истомин, часто, и не заходя ко мне из-за своей стены, рассеивал налегавшую на меня тоску одиночества музыкою, которую он очень любил и в которой знал толк, хотя никогда ею не занимался путем, а играл на своем маленьком звучном пианино так, сам для себя, и сам для себя пел очень недурно, даже довольно трудные вещи.

Живя в таком близком соседстве я, против всякого желания, убедился, что Истомин действительно был женским кумиром. Минуту, кажется, трудно было улучить такую, когда б у него не была в гостях какая-нибудь женщина, и все это были женщины комильфотные - "дамы сильных страстей и густых вуалей". Невольно слыхал я из-за моих дверей и нежные ласки, и страстные, кровь кипятящие вздохи, и бешеные взрывы ревности, и опасения, и страхи, и те ехидные слова, которыми страсть оправдывает себя перед рассудком, и привык я ко всему этому очень скоро и на все это не обращал давно никакого внимания.

- Я очень часто слышу, любезный Истомин, что говорят ваши дамы, - раз или два намекал я моему соседу.

- Нельзя же, голубчик, без этого - надо же им где-нибудь и поговорить, - отвечал он мне, словно не понимая моего намека.

Так мы и жили. К нам обоим заходил иногда Фриц Фрицевич (так звал Шульца Истомин), и мы частенько навещали Фрица Фрицевича. Навещая нас, бездомников, Фридрих Фридрихович являлся человеком самым простодушным и беспретендательным: все ему, бывало, хорошо, что ни подашь; все ловко, где его ни посадишь. Зайдя же ко мне второй раз, он прямо спросил:

- А не пьют ли у вас в деревне в это время водки?

- Извините, - говорю, - Фридрих Фридрихович, водка есть, но закусить, кажется, нечем.

- Ну, что там, - отвечает, - за закуска еще; истинные таланты не закусывают. А вы вот, - говорит, - поаккомпанируйте-ка!

Я опять извиняюсь; говорю:

- Рано, не могу утром пить.

- Ну, да я, впрочем, солист, - отвечал Шульц и спокойно выпил вторую рюмку.

Таков он был и всегда и во всем, и я и Истомин держались с ним без всякой церемонии. К Норкам Истомин не ходил, и не тянуло его туда. Только нужно же было случиться такому греху, что попал он, наконец, в эту семью и что на общее горе-злосчастие его туда потянуло. Об этом теперь и наступает повествование.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Раз, вскоре как стала зима, сижу я у себя и работаю. Вдруг, этак часу в первом, слышу звонок. Является моя "прислуга" и шепчет:

- Там один какой-то дама вас спрасивать.

Выхожу я - смотрю, Ида Ивановна сидит на диване и улыбается, а возле нее картонный ящик и большущий сверток в толстой синей бумаге.

- Здравствуйте! - говорит Ида Ивановна. - Устала я до смерти.

- Кофе, - говорю, - чашечку хотите?

- А крепкий, - спрашивает, - у вас кофе варят?

- Какой хотите сварят.

- Ну, так дайте; только самого крепкого. "Прислуга" моя захлопотала.

- А ведь я к вам это как попала? - начала с своим обыкновенным спокойствием Ида Ивановна. - Я вот контрабанды накупила и боюсь нести домой, чтоб не попасться с нею кому не следует. К Берте зайти еще пуще боюсь, чтобы не встретиться. Пусть это все у вас полежит.