Островитяне

- Извольте, - говорю, - с радостью.

- Нет, в самом деле, это не то что контрабанда, а разные, знаете, такие финти-фанты, которые надо сберечь, чтоб их пока не увидали дома. Дайте-ка мне какой-нибудь ящик в вашем комоде; я сама все это хорошенько уложу своими руками, а то вы все перемнете.

Я очистил ящик; Ида Ивановна все в него бережненько посложила.

- Вы знаете, что это такое? - начала она, садясь за кофе. - Это здесь платьице, мантилька и разные такие вещицы для Мани. Ведь через четыре дня ее рождение; ей шестнадцать лет будет - первое совершеннолетие; ну, так мы готовим ей сюрпризы, и я не хочу, чтобы кто-нибудь знал о моем подарке. Я нарочно даже чужой модистке заказывала. Вы тоже смотрите, пожалуйста, не проговоритесь.

- Нет, зачем же!

- То-то: зачем! Это всегда так, ни зачем делается. Я тогда утром пришлю девушку, вы ей все это и отдайте,

- Хорошо-с, - говорю, - Ида Ивановна, - и тотчас, как проводил ее за двери, отправился на Невский; взял новое издание Пушкина и отдал его Миллеру переплесть в голубой атлас со всякими приличными украшениями и с вытисненным именем Марии Норк.

Вечером в тот же день я зашел к Норкам и застал в магазине одну Иду Ивановну.

- Послушайте-ка! - позвала она меня к себе. - Вот умора-то! Бабушка посылала Вермана купить канарейку с клеткой, и этот Соваж таки протащил ей эту клетку так, что никто ее не видал; бабушка теперь ни одной души не пускает к себе в комнату, а канарейка трещит на весь дом, и Манька-плутовка догадывается, на что эта канарейка. Преуморительно.

- Да чего это, - говорю, - Ида Ивановна, так уж очень со всем этим секретничаете?

- Ах, как же? Ведь уж если все это делать, то надо сюрпризом! Неужто ж вы не понимаете, что это сюрпризом надо?

При всем желании Иды Ивановны ничем не нарушать обыденный порядок весь дом Норков точно приготовлялся к какому-то торжественному священнодействию. Маня замечала это, но делала вид, что ничего не понимает, краснела, тупила в землю глаза и безвыходно сидела в своей комнате.

Наступил, наконец, и долгожданный день совершеннолетия. Девушка Иды Ивановны ранехонько явилась ко мне за оставленными вещами, я отдал их и побежал за своим Пушкиным. Книги были сделаны. Часов в десять я вернулся домой, чтобы переодеться и идти к Норкам. Когда я был уже почти совсем готов, ко мне зашел Шульц. В руках у него была длинная цилиндрическая картонка и небольшой сверток.

- Посмотрите-ка, отец родной! - сказал он, вытаскивая из картонки огромную соболью муфту с белым атласным подбоем и большими шелковыми кистями.

- Прелесть, - произнес я, погладив рукою муфту.

Фридрих Фридрихович подул против шерсти на то место, где прошла моя рука, и, встряхнув муфту, опустил ее снова в картонку.

- А эта-с штукенция? - запытал он, раскатав дорогой соболий же воротник, совсем уж готовый и настеганный на шелковую подкладку.

- Хорошо.

- Оцените?

- Рублей триста.

- Пятьсот!

- Очень хорошо.

- А Бертинька повезла этакую бархатную нынешнюю шубку на гагачьем пуху; знаете, какие нынче делают, с этакой кружевной пелериной. Понимаете, ее и осенью можно носить с кружевом, и зимой: пристегнула вот этот воротничишко вот и зимняя вещь. Хитра голь на выдумки; правда? - воскликнул он, самодовольно улыбнувшись и ударив меня фамильярно по плечу.

- Да это все кому же?

- Да Маньке же, Маньке! - Шульц переменил голос и вдруг заговорил тоном особенно мягким и серьезным: - Ведь что ж, правду сказать, нужно в самом деле, как говорится, соблюдать не одну же форменность.

Где это и при каких это случаях говорится, что "нужно соблюдать не одну форменность", - это осталось секретом Фридриха Фридриховича. Он очевидно цацкался передо мною с своими дорогими подарками и, попросив меня одеваться поскорее, понес свои коробки к Истомину.

Через пять или десять минут я застал их с Истоминым, рассуждавших о чем-то необыкновенно весело. Рядом с муфтою Мани на диване лежала другая муфта, несколько поношенная, но несравненно более дорогая и роскошная.

- Эта, ваше степенство, не по нашим капиталам, - говорил Фридрих Фридрихович, выводя пальцем эсы по чужой муфте, которая, видимо, сбила с него изрядную долю самообожания. - Какие ручки, однако, должны носить эту муфту?

- Ручки весьма изрядные, - отвечал, тщательно повязывая перед зеркалом галстук, Истомин. - Насчет этих ручек есть даже некоторый анекдот, - добавил он, повернувшись к Шульцу. - У этой барыни муж дорогого стоит. У него руки совсем мацерированные: по двадцати раз в день их моет; сам ни за что почти не берется, руки никому не подает без перчатки и уверяет всех, что и жена его не может дотронуться ни до чьей руки.

Фридрих Фридрихович вдруг так и залился счастливейшим смехом.

- Ну что ж, он ведь и прав! Муж-то, я говорю, он ведь и прав! взвизгивал Фридрих Фридрихович. - Она ведь за руки только не может трогаться.

Я видел в зеркало, как Истомин, снова взявшийся за свой галстук, тоже самодовольно улыбнулся.

- Понюхайте-ка, - сказал, завидя меня и поднимая муфту, Фридрих Фридрихович, - чем, сударь, это пахнет?

Не понимая в чем дело, я поднес муфту к лицу. Она пахла теми тонкими английскими духами, которые, по словам одной моей знакомой дамы, сообщают всему запах счастья.

- Счастьем пахнет, - отвечал я, кладя на стол муфту.

- Да-с, вот какие у Романа Прокофьича бывают гостьи, что все от них счастьем пахнет. Шульц опять расхохотался.

- А позвольте-ка, господа, лучше прибрать это счастье к месту, проговорил Истомин, - сравнили, и будет ею любоваться, а то чего доброго... ее тоже, пожалуй, кое-кто знает. - Ну-с! так во поход пошли гусары? спросил Шульц, видя, что Истомин совсем готов.

Я взял мою шляпу и мои книги, обернутые яркою цветною бумагою.

- Тоже подарок? - спросил Шульц.

Я отвечал утвердительно.

Истомин остановился посреди комнаты.

- Что ж это, господа? - заговорил он. - Ведь это уж нехорошо: все вы с подарками, а я с пустыми руками.

- Ну, ничего! что там еще за подарки! Вы нечаянный гость; я скажу, что утащил вас насильно, - убеждал его Фридрих Фридрихович.

- Да! да позвольте-ка-с еще! У меня и у самого сейчас найдется для нее подарок, - воскликнул Роман Про-кофьич и, торопливо вытащив из-за мольберта один из стоявших там запыленных картонов, вырезал из него прихотливый, неправильный овал, обернул этот кусок бумагою, и мы вышли. Не знаю почему, но мне было ужасно неприятно, что Истомин, после этого цинического разговора о дамской муфте, идет в дом Норков, да еще вместе с нами, и в этот святой для целого семейства день совершеннолетия Мани. Тем, кто знаком с предчувствиями, я могу сказать, что у меня были самые гадкие предчувствия, и они усилились еще более, когда перед нами отворилась дверь в залу и от стены, у которой стояло бабушкино кресло и сидело несколько родных и сторонних особ, отделилась навстречу нам фигура Мани, беленькая и легонькая, как морская пена.