Страница 42 из 56
как ни крепися!). У крестьян
уже
готовы хлеба всем,
кто переписью переписан? Дайте крепкий стих
годочков этак на сто, чтоб не таял стих,
как дым клубимый, чтоб стихом таким
звенеть
и хвастать перед временем,
перед республикой,
перед любимой. Пусть гремят
барабаны поступи от земли
к голубому своду. Занимайте дни эти
подступы к нашему десятому году! Парад
из края в край растянем. Все,
в любой работе
и чине, рабочие и драмщики,
стихачи и крестьяне, готовьтесь
к десятой годовщине! Все, что красит
и радует,
все и слова,
и восторг,
и погоду все
к десятому припасем, к наступающему году.
1926
Стихотворения 1927 года
СТАБИЛИЗАЦИЯ БЫТА
После боев
и голодных пыток отрос на животике солидный жирок.
Жирок заливает щелочки быта и застывает,
тих и широк. Люблю Кузнецкий
(простите грешного!), потом Петровку,
потом Столешников; по ним
в году
раз сто или двести я хожу из "Известий"
и в "Известия". С восторга бросив подсолнухи лузгать, восторженно подняв бровки, читает работница:
"Готовые блузки. Последний крик Петровки". Не зря и Кузнецкий похож на зарю,прижав к замерзшей витрине ноздрю, две дамы расплылись в стончике: "Ах, какие фестончики!" А рядом,
учли обывателью натуру,портрет
кого-то безусого; отбирайте гения
для любого гарнитура,все
от Казина до Брюсова. В магазинах
ноты для широких масс. Пойте, рабочие и крестьяне, последний
сердцещипательный романс "А сердце-то в партию тянет!" ' В окне гражданин,
устав от ношения портфелей,
сложивши папки, жене,
приятной во всех отношениях, выбирает
"глазки да лапки". Перед плакатом "Медвежья свадьба" нэпачка сияет в неге: - И мне с таким медведем
поспать бы! Погрызи меня,
душка Эггерт.Сияющий дом,
в костюмах,
в белье,радуйся,
растратчик и мот. "Ателье мод". На фоне голосов стою, стою
и философствую. Свежим ветерочком в республику
вея, звездой сияя из мрака, товарищ Гольцман
из "Москвошвея" обещает
"эпоху фрака".
Но,
от смокингов и фраков оберегая охотников (не попался на буржуазную удочку!), восхваляет
комсомолец
товарищ Сотников толстовку
и брючки "дудочку". Фрак
или рубахи синие? Неувязка парт- и советской линии. Меня
удивляют их слова. Бьет разнобой в глаза. Вопрос этот
надо
согласовать и, разумеется,
увязать. Предлагаю,
чтоб эта идейная драка не длилась бессмысленно далее, пришивать
к толстовкам
фалды от фрака и носить
лакированные сандалии. А чтоб цилиндр заменила кепка, накрахмаливать кепку крепко. Грязня сердца
и масля бумагу, подминая
Москву
под копыта, волокут
опять
колымагу дореволюционного быта. Зуди
издевкой,
стих хмурый, вразрез
с обывательским хором: в делах
идеи,
быта,
культуры поменьше
довоенных норм!
1927
БУМАЖНЫЕ УЖАСЫ
(Ощущения Владимира Маяковского)
Если б
в пальцах
держал
земли бразды я, я бы
землю остановил на минуту:
- Внемли! Слышишь,
перья скрипят
механические и простые, как будто
зубы скрипят у земли? Человечья гордость,
смирись и улягся! Человеки эти
на кой они лях! Человек
постепенно
становится кляксой на огромных
важных
бумажных полях. По каморкам
ютятся
людские тени. Человеку
сажень.
А бумажке?
Лафа! Живет бумажка
во дворцах учреждений, разлеглась на столах,
кейфует в шкафах. Вырастает хвост
на сукно
в магазине, без галош нога,
без перчаток лапа. А бумагам?
Корзина лежит на корзине, и для тела "дел"
миллионы папок. У вас
на езду
червонцы есть ли? Вы были в Мадриде?
Не были там! А этим
бумажкам,
чтоб плыли
и ездили, еще
возносят
новый почтамт! Стали
ножки-клипсы
у бывших сильных, заменили
инструкции
силу ума. Люди
медленно
сходят
на должность посыльных, в услужении
у хозяев - бумаг. Бумажищи
в портфель
умещаются еле, белозубую
обнажают кайму.
Скоро
люди
на жительство
влезут в портфели, а бумаги
наши квартиры займут. Вижу
в будущем
не вымыслы мои: рупоры бумаг
орут об этом громко нам будет
за столом
бумага
пить чаи, человечек
под столом
валяться скомканным. Бунтом встать бы,
развить огневые флаги, рвать зубами бумагу б,
ядрами б выть... Пролетарий,
и дюйм
ненужной бумаги, как врага своего,
вконец ненавидь.
1927
НАШЕМУ ЮНОШЕСТВУ
На сотни эстрад бросает меня, на тысячу глаз молодежи. Как разны земли моей племена, и разен язык
и одежи! Насилу,
пот стирая с виска, сквозь горло тоннеля узкого пролез.
И, глуша прощаньем свистка, рванулся
курьерский
с Курского! Заводы.
Березы от леса до хат бегут,
листками вороча, и чист,
как будто слушаешь МХАТ, московский говорочек. Из-за горизонтов,
лесами сломанных, толпа надвигается
мазанок. Цветисты бочка
из-под крыш соломенных, окрашенные разно. Стихов навезите целый мешок, с таланта
можете лопаться в ответ
снисходительно цедят смешок уста
украинца-хлопца. Пространства бегут,
с хвоста нарастав, их жарит
солнце-кухарка. И поезд
уже
бежит на Ростов, далеко за дымный Харьков. Поля
на мильоны хлебных тонн как будто
их гладят рубанки, а в хлебной охре
серебряный Дон блестит
позументом кубанки. Ревем паровозом до хрипоты, и вот
началось кавказское то головы сахара высят хребты, тo в солнце
пожарной каскою. Лечу
ущельями, свист приглушив. Снегов и папах седины. Сжимая кинжалы, стоят ингуши, следят
из седла
осетины. Верх
гор
лед, низ
жар
пьет, и солнце льет йод. Тифлисцев
узнаешь и метров за сто: гуляют часами жаркими, в моднейших шляпах,
в ботинках носастых, этакими парижаками. По-своему
всякий
зубрит азы, аж цифры по-своему снятся им. У каждого третьего
свой язык и собственная нация. Однажды,
забросив в гостиницу хлам, забыл,
где я ночую.
Я адрес
по-русски
спросил у хохла, хохол отвечал: