Страница 42 из 53
Москва, таким образом, очутилась в руках этого триумвирата. Власть первосвященников Москвы из первых рук Амвросия перешла в запачканные кровью руки "гулящего попика".
Старый наш знакомый, рыжий краснобровый солдат с собачкою, изображал из себя нечто вроде московского обер-полицмейстера, который постоянно требовал тишины и порядка и настаивал на немедленном упразднении карантинов, на распечатывании торговых бань и на открытии всех кабаков, "чтобы всем было слободно".
Краснощекий детина из Голичного ряда, Спиря, остался все тем же антагонистом нового московского первосвященника - "гулящего попика".
На военном совете первым держал речь наш краснобровый солдат:
- Напрасно, братцы, старичка-то убили, владыку, - говорил он.
- Как напрасно, - возражал ему "гулящий попик". - От ево распоряжениев да указов и мор пошел по городу. Шутка ли! Не велеть хоронить при церквах, не велеть исповедоваться и младенцев окунать в воду! А в ходы ходить, он же запретил.
- Так? Так! - соглашались триумвиры. - Батюшка прав, поделом вору.
- Ну, ин, будь по-вашему, - уступал краснобровый солдат, - только чтобы впредь, братцы, рук не марать, душегубством не заниматься, потому мы не турки, а православные.
- Знамо, православные! - одобряли оратора.
- Богородицыны ратнички! - подсказывал попик.
- Потому рук не марать, братцы, ни-ни! Ни Боже мой! Чтоб все было в порядке, тихо, в аккурате, потому мор в городе.
- Ладно! Ладно! Солдат дело говорит. Мор, во! Измором мрем!
- А ты, Малаша, не мешай, чего лаешь! - обратился оратор к собачке, которая стояла перед ним на задних лапках и желала привлечь его внимание. - Не мешай, Малаша, я дело говорю.
В толпе смех: иные уже хлебнули винца, веселые-развеселые.
- Ай да собачка, занятная! В науке была турецка штучка...
- Молчи! Не мешай! Солдат дело сказыват.
- Ну, ладно, - продолжал солдат. - Так перво-наперво, братцы, мы все эти карантеи по боку, чтобы невольникам было свободно.
- Разнесем карантеи! Ко псу их! Чтобы слободно...
- Перво-наперво, - кричал "гулящий попик", - Боголюбской Богородице молебен благодарственный справим соборне. Вот что, православные!
- Ладно! Ладно! Отдерем молебен, знатный, чтоб небу жарко было! К Богородице! К Богородице! - раздались пьяные голоса. - Ей, матушке, челом ударим.
- И к Иверской, братцы! Ее-то старуху, как же нельзя! Она старше.
"К Иверской! К Иверской!" - "К Боголюбской!" - "Карантеи к черту!" "Бани распечатать!" - "Кабаки... кабаки, братцы, тоже!" - встает гвалт, разноголосица. Никто никого не слушает. Тот кричит: "Кабаки!", тот "арантеи!", тот зовет "К Иверской, к старушке!", Ад, да и только! Совещание кончилось.
И толпа двинулась, как лавина. Впереди триумвиры - Бяков Савелий, Васька-дворовый, Илья-чудовидец, "гулящий попик", детина из Голичного ряда, рыжий с красными бровями, а за ними целое море голов, зипунов, рубах, чапанов, щек. Впереди радостно бежит Маланья, хвост кренделем, на небо лает.
А в Кремле опять заговаривает набатный колокол. Ему отвечают по всему городу, снова адский звон!
- Сполох, братцы! Живее в карантин!
- В Данилов идем! Там суконщики-невольнички, их выпустим!
- К суконщикам, ребята, в Данилов!
Толпа осаждает Данилов монастырь. Ворота заперты. Их защищает караульный офицер с несколькими солдатами. Осаждающие надвигаются лавой, держа в руках дреколья, шесты и камни.
- Стой, разбойники! Чего вам надо! Прочь! Стрелять буду, - кричит молодой офицер, обнажая саблю.
Толпа осыпает несчастного каменным градом, это тот каменный дождь, о котором пророчествовал Илья-чудовидец. Офицер хватается за голову и падает с криком: "Убили! Умираю! Боже!"
Как бешеная, бросается на упавшего собачонка, лижет его в мертвенно-бледное лицо, по которому от правого виска сочится кровь, и начинает жалобно выть.
Подбежал краснобровый солдат да так и всплеснул руками:
- Эх, ваше благородие, ваше благородие!
Солдат становится на колени, поднимает голову убитого, голова валится, свешивается. Острым камнем просажен висок, выше проломлен череп. Собачка жалостливо воет, она узнала своего...
- Эх, дьявола, дьявола! - не выдерживает рыжий и плачет. - Кого убили! Да эдаких и нету больше... Дьяволы, душегубцы! Эх, ваше благородие... ваше благородие, не удалось мне отслужить вам...
Он кладет голову несчастного к себе на колени, отводит от лба окровавленные волосы, заглядывает в глаза, которые еще так недавно искрились огнем молодости. Нет, не глядят! Перед глазами рыжего встает знойное утро на берегу Прута: они с хохлом Забродею копают могилу молодому другу вот этого, убитого, на смуглое лицо которого уже опустилось спокойствие смерти, что-то глубоко-задумчивое. И этому приходится копать могилу.
- Эх, ваше благородие! ваше благородие! - шепчет грубый солдатик, у которого доброе сердце так памятливо на добро. - Эх, ваше благородие!
- Али знакомый? - спрашивают, подходя, убийцы.
Солдатик не отвечает. Толпа напирает на ворота и выламывает их. Внутри шум, возгласы. "Офицера караульного убили", - слышатся голоса внутри. "Поделом, не суйся не в свое дело". - "Ненароком убили..." - "А теперь вы все, братцы, вольные, иди куда глаза глядят..."
Внутри ограды раздается отчаянный женский крик... "Пустите меня к нему! Пустите!" И в ту же минуту из-за разбитых монастырских ворот выбегает молоденькая белокурая девушка, в вощаном платье и нарукавниках с белой пелеринкой и передником - это карантинная сиделка. Она хочет броситься на мертвого и с ужасом останавливается: она вспоминает, что она карантинная, что она не должна прикасаться к другим, к некарантинным, к здоровым. Напрасно! К этому некарантинному можно прикасаться сколько угодно: его уже нельзя заразить.
Девушка упала на колени и протянула к трупу руки с плачем... "Боже, о-о! За что же это!"
- Эх, барышня, барышня! - шепчет солдат, а слезы с загрубелых щек да на грудь мертвецу - кап-кап-кап.
- Жив он? Дышит еще? - отчаянно спрашивает девушка.
- Нет, барышня, холоднехонек, - отвечает рыжий, прикладывая корявые пальцы к кровавому лбу.
Новый крик и стон! Но она все еще боится упасть на его грудь, она, несчастная, все еще надеется. Нет животного живучее надежды!