Страница 28 из 37
Офицер разорвал на мелкие клочки протокол допроса. Лицо его судорожно дергалось.
- Хорошо, - сказал он, наконец, глуховатым, но ровным голосом, - я отвечу на ваши вопросы все, что знаю. Но я ставлю условием мое освобождение и полную возможность уехать отсюда, куда мне угодно.
- В-ваши товарищи по штабу Краснова и по п-политическому управлению К-Керенского были немедленно отпущены по своим частям п-после дачи показаний, - не глядя на него, сказал Турбин.
Тарханов несколько мгновений с напряженным вниманием разглядывал узор ковра; на ковре изображены были букеты и гирлянды, толстый амур летел со стрелой в руках, нога Венеры торчала из-под письменного стола и вокруг плыли облака и цветы, облака и звезды, облака и цветы...
Он качнул головой и начал говорить, с трудом выдавливая из себя одну фразу за другою.
- Совет союза казачьих войск предложил генералу Краснову...
- Это какая деревня будет?
- Селькилево.
- А эта, напротив?
- А это будет Монделево.
- Ну, спасибо.
Галина кивнула головой и быстро отошла от повозки.
Финн погладил свою бороду, которая росла откуда-то снизу, из рубашки, и замахнулся на лошадь. Тут же он придержал ее и, оборотившись, закричал на Галину.
- Ну, куда посол, куда ты посол? Сута не нужна ходить, там треляют.
И видя, что Галина не оборачивается, он запыхтел, сердито шлепнул губами и погнал лошадь.
В Сельгилеве стреляли. Вызванный с Северного фронта и пришедший уже после перемирия ударный батальон утром 1 ноября застрелил парламентеров Военно-Революционного Комитета и пошел в наступление со стороны Витебской железной дороги.
Редкие ружейные выстрелы прерывались, начинались снова. Изредка принимался работать пулемет.
Галина подошла к лесу и за ним неожиданно скрылась деревня, которую она только-что ясно видела с дороги.
Лес был болотистый, широкие лужи пересекали время от времени заросшую вязкую тропинку. Голые сучья были навалены поперек непроходимых мест, и эти сучья пружинили и скользили под ногами.
Неглубокий окоп встретился ей неподалеку от тропинки; мертвая лошадь лежала возле него, вытянув тонкие, сухие ноги, оскалив желтые зубы.
Деревья стали редеть, и за почерневшими от дождя стволами показались унылые крыши деревни.
Выстрелы стали повторяться все чаще и чаще и, выйдя на открытое место, Галина сразу почувствовала, что дальше нельзя итти так, как она шла до сих пор, что невидимая и знакомая опасность охватывает все вокруг нее: и горбатые стволы деревьев, и голые избы, которыми начинается деревня; это чувство утраивалось тем, что она не видела вокруг себя ни одного человека.
Маленький кусочек коры, взбрызнутый пулей, упал к ее ногам. Она машинально подняла его, размяла в руках и, неожиданно для себя самой, торопливо побежала через опушку к деревне.
Она бежала, подбирая юбку, стараясь держаться сухих мест, прыгая по кочкам.
Пронзительный и тупой визг пуль все учащался, время от времени закатывался долгий, почти непрерывный стук пулемета.
Она бросилась на землю, прямо в холодную вязкую грязь и ползком стала перебираться через опушку.
Замызганная сторожка с провалившейся соломенной крышей была в двадцати шагах от нее. Галина вскочила на ноги и, ничего не чувствуя, кроме желания уйти, укрыться от этого визга пуль на пустом месте, побежала к сторожке.
Маленькая кривая дверь качалась на одной петле, она торопливо распахнула дверь и остановилась на пороге.
В этой сторожке, под низким потолком, между задымленных стен, у разбитых окон стояли, сидели и лежали люди.
Это были красногвардейцы и матросы. Приземистый человек стоял на коленях перед пулеметом - он повернул голову, когда вошла Галина; она успела заметить застывшее, как-будто металлическое лицо, и широко открытый белый глаз.
Справа и слева от него стреляли из винтовок, просовывая дула сквозь разбитые окна.
Матрос в изодранной голландке сидел на полу и негромко стонал, поматывая головой и щупая рану.
Снова мелькнуло металлическое лицо, и пулемет, повертываясь во все стороны, стал стучать, закатываться и задыхаться.
И это лицо и задыхающийся пулемет были так страшны, что Галина метнулась было обратно...
- Закрой дверь! - сердито крикнул ей один из матросов.
Она закрыла дверь и вошла в сторожку.
- Сволочи, сволочи, дерьмо, - пробормотал тот же матрос, беспомощно оглядываясь и дергая заевший затвор винтовки.
Затвор щелкнул наконец, матрос снова бросился к окну, расталкивая красногвардейцев.
Галина молча оттягивала от тела мокрую жакетку; холодные струйки воды стекали у нее по спине.
Револьвер, засунутый в карман жакетки, попался ей под руки; она вытащила его, машинально проверила, на месте ли обойма, и до странности неторопливо двигаясь вдоль стены, наткнулась на полусломанную скамейку.
Медленными и аккуратными движениями, которыми как-будто руководил кто-то другой, она разогнула и вставила в желобок вывернутую ножку скамейки.
Отсюда, через головы стрелявших, она увидела лес и дорогу, по которой она шла, и колыхающиеся штыки над желтым валом справа от дороги, и маленькие силуэты, которые мельтешили в глазах и катились все ближе и ближе, сгибаясь, неся на перевес свои винтовки.
- Ого, куда барынька залезла, - весело сказал один из красногвардейцев, торопливо улыбаясь и снова пристраиваясь стрелять.
И вдруг чувство непонятной злобы и того, что нужно сейчас же, сию же минуту войти в скучную и нужную работу, которою были заняты эти люди в сторожке, - охватило Галину.
Прищурив глаза, крепко прижимая к себе раненую руку, она прицелилась наугад в одну из фигурок, катившихся ей навстречу, и один, другой, третий раз выстрелила из своего револьвера.
- Брось, дерьмо! - пробормотал матрос, у которого заело затвор в винтовке, показывая Галине на револьвер.
Он поднял с пола винтовку, видимо, брошенную раненым, и подал ее Галине.
- Не могу, рука, - коротко сказала она, качая рукой, висевшей на повязке.
Матрос сердито поставил винтовку в угол.
И снова маленькие силуэты замельтешили в глазах, вырастая все больше и все ближе подкатываясь к сторожке, и снова одноглазый пулеметчик, как детской игрушкой играя своим оружием, завертел головой, каждым движением металлического лица поворачивая задыхающийся пулемет.
Но ничего не смешивалось, все шло в каком-то строгом и простом порядке, как-будто это было много раз проделано раньше, и этим людям у окон ничего не стоило повторить однажды заученную роль.
И только время от времени, когда металлическое лицо раздвигало свои посеревшие губы и спрашивало о том, есть ли еще пулеметные ленты и не пришли ли подкрепления из Гатчины, становилось ясно, что эта игра не может продолжаться вечно, что круг наступающих сужается все больше и больше, что всему на свете, даже пулеметным лентам и ружейным патронам, приходит конец, что если через полчаса не придет помощь, то каждому придется выбирать между смертью и пленом, который был плохим псевдонимом смерти.
Но нельзя было ни умирать ни сдаваться, - человек с белым глазом приказывал победить, а ему в этот час, в этой сторожке, которую обстреливали со всех сторон, - нельзя было не повиноваться.
Нельзя было не повиноваться, нельзя было думать о том, что она, Галина, борется с теми самыми людьми, бок о бок с которыми, пять дней тому назад, она защищала Зимний от своих случайных союзников.
Нужно было только следить за каждым поворотом металлического лица, за каждым словом, которое говорят посеревшие губы, нужно было стрелять, стрелять, стрелять, стрелять во что бы то ни стало...
Известие о том, что ударный батальон застрелил парламентеров Военно-Революционного Комитета и наступает на Гатчину с тыла, было получено первого ноября днем.