Страница 37 из 37
- Не имеет ли подсудимый сказать что-либо по поводу речи обвинителя?
- Ничего.
На этот раз ответ подсудимого приводит сухощавого военного в бешенство; он яростно трет лицо, порывается встать, но остается на месте.
- В таком случае, не найдется здесь кого-нибудь, кто взял бы на себя защиту подсудимого?
Это был последний вопрос судоговорения, после чего суд обычно удалялся на совещание и, спустя некоторое время, выносил приговор; тот кто задавал этот вопрос, почти никогда не получал ответа: люди в серых шинелях держали в руках еще неостывшие винтовки и на приглашение защитить почти всегда отвечали требованием обвинения.
Но на этот раз защитник нашелся: военный, сидевший в последних рядах, поднялся со своего места и прошел между зрителями, молча следившими за неожиданным адвокатом, взявшим на себя защиту в таком безнадежном деле.
Он шел сгорбившись, неловко выкидывая вперед длинные ноги; подходя к эстраде, он снял фуражку, и клок волос упал ему на лоб и повис, вздрагивая и качаясь.
Его появление было встречено членами суда с удивлением: его знали; председатель молчаливо и почтительно указал ему на его место.
Но никогда еще ни один подсудимый не встречал своего защитника с таким ужасом, как "означенный гражданин Шахов, виновность которого не требовала никаких доказательств"; он подавил крик, внезапная дурнота сжала ему горло, он, как затравленное животное, озирался вокруг себя сумасшедшими глазами.
- Гражданин, объявите суду ваше имя, фамилию и должность, занимаемую вами.
Но гражданин-защитник не отвечает, гражданин-защитник нервно трет ладонями лицо и, заикаясь, начинает свою речь, и первые же звуки его голоса бросают подсудимого в дрожь.
- Я х-хочу сказать в-все, что з-знаю об этом д-деле. В-вы обвиняете этого ч-человека в том, что он был п-провокатором. Он н-не был п-провокатором. Он сидел в военной тюрьме и ему г-грозила петля на шею, п-потому что по п-приговорам в-военно-полевых судов за п-подстрекательство к бунту в-вешали. Я пот-том объясню п-почему... Или н-нет, еще минуту.
Гражданин защитник теряется, растерянно смотрит на членов суда и с мучительной гримасой восстановляет ход своих мыслей.
- В-вы говорите, что он был п-провокатором. Н-нет, это неправда. Мне н-нечего его защищать, он сам может з-защищаться, но он молчит и им-менно потому что он молчит, я р-решил говорить. Он выдал т-только одного человека и д-достаточно один раз взглянуть на него, чтобы с-сказать, что ему это обошлось дороже, чем тому, кого он в-выдал. Я-то это з-знаю лучше, чем вы, п-потому что человек, к-которого он выдал, известен мне от п-первого до последнего дня его жизни...
Этот человек бывший прапорщик Л-литовского полка Раевский; накануне п-повешения он бежал из военной тюрьмы. В-вместо него был повешен солдат, п-приговоренный к смерти за оскорбление п-полкового командира. Впоследствии эт-тот самый п-прапорщик Раевский принял другую фамилию. Его зовут теперь...
Весь зал поднялся на ноги; за шумом нельзя было расслышать, чем окончил свою речь защитник, и прошло не менее пяти минут, прежде чем до последнего человека в зале долетели его заключительные слова:
- Его зовут Т-турбиным, и он, граждане судьи, теперь стоит п-перед вами.
Глухое жужжание превратилось в бешеный шум, заглушивший беспомощный колокольчик председателя; этот шум увеличился втрое, - стекла задребезжали от криков, - когда женщина с подвязанной рукой вскочила со своего места и бросилась по лестнице на эстраду; никто не удерживал ее; она подбежала к подсудимому и крепко сжала в своих руках его руки. Конвойный матрос хотел было остановить ее, но махнул рукой и отошел в сторону. Никто не заметил, как члены суда удалились на совещание. Не прошло и пятнадцати минут, как они вернулись обратно.
Приговор был прочтен при таком молчании, что, казалось, его можно было поймать руками. Он был яснее, чем тот самый карандаш, о котором упоминал общественный обвинитель, и кончался простым словом, как на крыльях, в одно мгновение облетевшим всю залу:
- Оправдан!
Часы революции бегут вперед, - один день не равен другому; да может-быть день и не день вовсе, а ночь, и это - все равно, потому что эта ночь уже отлетела.
Над сумерками встает рассвет, а за рассветом падает вечер, и никто не смотрит на часы, все живут по часам революции.
На Николаевском вокзале сквозь разбитую стеклянную крышу падает снег и среди железных столбов, задымленных стен, на черных шпалах, он кажется случайным гостем.
Паровозный дым стоит в неподвижном воздухе, и маленький смазчик в огромных полотняных штанах шатается между колес; по узким доскам бегут в вагоны солдаты, - еще десять, двадцать минут и рельсы дрогнут, и вдоль паровозных колес начнет гулять туда и назад стальная рука, облитая зеленым маслом.
- Куда отправляется отряд?
- А черт его знает куда! То ли в Казань хлеб отбирать, то ли в Сибири революцию делать!
Трещат доски, крепкая ругань бьет в уши, солдатские мешки горбами катятся в широкую дверь вагона.
- А где же начальник ваш?
- А ты начальнику не мешай! Видишь, начальник девочку фантазирует!
Топят чугунки, ругают машиниста, поют песни и никто не тревожит начальника; пусть его фантазирует.
И только снег пробирается сквозь разбитые стекла сетчатой крыши и падает на меховую шапочку, на солдатскую фуражку, на лицо и на губы; и на губах он тает в одно мгновение, потому что ему помогают таять другие губы.
- Ну что ж, Галя, надо ехать!
В самом деле пора уже ехать! Последний солдат, придерживая полотняный мешок, вбежал по шатким доскам, маленький смазчик в последний раз прошел по перрону, тыкая в колеса своей остроносой лейкой.
Вот только еще один раз поцеловать холодные губы; еще раз почувствовать на своей щеке дрожание ресниц, еще раз взглянуть на милое лицо.
Он оставляет ее наконец и быстро, не оглядываясь, идет к своему вагону.
Она идет вслед за ним вдоль перрона; рельсы вздрагивают наконец - и машет рукой, и улыбается, и смахивает слезы.
Один вагон за другими медленно проходит мимо нее, и вот знакомое лицо глядит на нее из темной двери.
Она берется за поручни и внезапно десятки рук подхватывают ее: вот только еще раз поцеловать, а потом спрыгнуть обратно на каменную площадку перрона - да нет, куда там! Уж и вокзал исчез из виду, только дымная полоса стоит над кирпичной водокачкой; нельзя спрыгнуть, некуда спрыгнуть! Зато можно смотреть друг другу в глаза и дышать черной теплотой вагона и слушать стук колес.
А они стучат все быстрее и быстрее, все торопливее перебирают рельсы, ветер хлещет, и катятся навстречу огни.
И чорт ли там разберет, куда мчится этот поезд? Справа плывут поля и слева плывут поля, города и деревни мелькают, и революция летит над ним, горящими крыльями зажигая охладелую землю.