Время, вперед !

Ему не везло. Страшно не везло.

Он щипал себя за ресницы и гадал: если выщипнет ресницу, надо тянуть карту. Если не выщипнет - не тянуть.

Он садился на землю, крепко жмурился и обеими руками щипал ресницы и потом, долго сопя, рассматривал пальцы: выщипнул или не выщипнул.

А Саенко все удваивал банк и удваивал.

Загиров решил играть осторожно и по маленькой. Но терял самообладание. Он бил по банку, срывался, вскакивал, хватался за ресницы.

Что мог он сделать со своей десяткой против Саенко? У Саенко было не

меньше, чем полтысячи наигранных денег.

Через полчаса все было кончено.

Саенко спрятал деньги, завязал в узел вещи и, не глядя на товарища, на карачках выбрался из железного лома.

Загиров бежал за ним и умолял сыграть в долг. Он плакал и не утирал слез. Он божился, что в первую получку все вернет до копейки. Он обещал отдать продуктовые и обеденные талоны. Он совал промтоварную карточку.

Саенко молчал.

Обходя стороной бараки, он плелся, шаркая по жаркой пыли лаптями, устремив ничего не видящие анилиновые глаза в небо.

Редкие, тонкие, далекие звуки стройки долетали по ветру.

То звонко тюкнет молоток; то тататахнет на домне короткая пулеметная очередь пневматического молотка, то крикнет паровичок, то пыхнет экскаватор.

Большой знойный воздух полыхал в лицо огнем, нашатырным спиртом степи и лошадей.

XIII

- Все же, Давид, я не понимаю твоей политики.

- А я не понимаю твоей...

Маргулиес дружески обнял Корнеева за талию; близоруко и нежно заглянул ему в глаза и прибавил:

- ...твоей и Мосиной.

Корнеева дернуло.

Это было обидно: Мося и он!

По вискам прораба пошел розовый румянец. Капитанские бачки чернели из-под белой фуражки с ремешками, как приклеенные бархотки.

Он сердито опустил глаза и тотчас заметил на левой туфле новое пятно. Мазок дегтя. "Здравствуйте! Откуда деготь?"

Он взялся за носовой платок. Но махнул рукой: а, все равно, не важно, черт с ним!

Он нервно подергал носом.

- Ты меня, Давид, просто удивляешь. При чем Мося? Какая у меня с Мосей может быть общая политика?

- А почему нет? Ты не сердись. Давай разберемся. Что, собственно, произошло? В общих чертах. - Он сосредоточенно зажмурился. - Мы до сих пор делали приблизительно сто восемьдесят замесов в смену. Доходили до двухсот. Даже один раз Ханумов сделал двести четыре.

- Двести три.

- Хорошо, двести три. Теперь мы получаем сведения, что Харьков показал триста шесть. Таковы факты. Других фактов нет. Что же следует из этих фактов?

Корнеев сердито двинул плечом:

- Крыть Харьков.

Маргулиес покрутил мизинцем в длинной волосатой ноздре. Она внутри ало просвечивала.

Немного подумал.

- Совершенно верно: крыть Харьков.

- А я что говорю? Крыть - и никаких!

- Крыть - и никаких. Гм! То же самое заладил и твой Мося: крыть и крыть!

- При чем Мося?

- Ты ж сам видишь - при чем. Ты хочешь крыть, Мося хочет крыть. Крой и никаких! А условия у нас для этого подходящие есть?

- Есть! - оторвал Корнеев. - Не меньше условий, чем у Харькова. Будьте уверены. Машины, слава богу, работают, бригады отличные. В чем дело, я не понимаю?

- А я вот не уверен.

- В чем ты не уверен?

- Во всем не уверен. Не уверен в щебенке, не уверен в песчаном карьере, не уверен в транспорте, не уверен в организации, не уверен в воде. Да мало ли в чем!

Корнеев сощурился.

- Не веришь?

- Не уверен - не значит не верю.

Маргулиес суховато улыбнулся.

- Сначала удостоверюсь, а потом поверю. Не горячись. Не будь Мосей. Время есть.

- Где время? - почти закричал Корнеев, краснея. - Какое время? Что ты чушь порешь! Ты что, смеешься? И так запаздываем! Надо немедленно крыть. Не откладывая.

- Ну вот, я ж говорю - типичный Мося! Определенно. Как же ты хочешь немедленно крыть, когда сам не хуже меня знаешь, что ермаковская смена крыть не может? Ведь не может?

- Не может.

- Ну вот.

- Ермаков не может, так Ищенко может.

- Верно. А до Ищенко у нас семь часов. Времени достаточно. Там посмотрим.

Корнеев остановился.

Маргулиес тоже остановился.

- А тебе кто сказал, что я против?

Они посмотрели пытливо друг на друга.

- Значит, будем крыть? - поспешно сказал Корнеев. - А? Давид? Крыть будем?

Они стояли на переезде. Взад и вперед катался длинный состав, задерживая движение.

- Не знаю.

- А кто ж знает?

- Смотря по фактам. Во всяком случае вот что...

Маргулиес сосредоточенно свел длинные мохнатые глаза к переносью и опустил голову.

- Вот что во всяком случае. Во-первых...

Он положил на ладонь желтый карандаш и стал его осторожно подкидывать. Он любовался зеркальными ребрами граненого дерева.

- Во-первых, расстановка сил. Во-вторых, материал, В-третьих, транспорт. В-четвертых, летучий ремонт. Это ты, пожалуйста, возьми на себя. Нажми на комсомол. Пройдись по фронту работы. Погуляй. И потом вот еще что...

Он несколько замялся. Даже пальцами пощупал, помял воздух.

- Видишь ли... Мне бы не хотелось... - зашепелявил он. - Ты сам понимаешь... К чему этот шум раньше времени? Терпеть не могу. Совершенно ни к чему. Сейчас же все бросятся, подымется галдеж... тут - корреспонденты, писатели... Дело большое, громадное... А подорвать его раньше времени ничего не стоит. Ошибемся в чем-нибудь, не подумаем - сядем: с кем не бывает? И из этого целое событие могут сделать. Начнут сейчас же обобщать, потянут назад. Желающие найдутся, не беспокойся. Всю мысль иссобачат...

Он вдруг твердо сказал:

- Одним словом, поменьше шуму. И неожиданно для самого себя:

- Мы рекордсменством не занимаемся.

Эти слова вырвались как-то помимо его воли. Он сказал их и поморщился. Он повторил чужую мысль. Он уже слышал ее когда-то.

Но где?

Да, сегодня на лестнице.

Толстяк в украинской рубашке. Старый болтун. "У нас строительство, а не французская борьба". Толстяк сказал эту фразу слишком быстро, слишком вскользь. Ясно - он тоже повторил не свою, а чью-то чужую мысль.

Может быть, даже теми же самыми словами. Конечно, эта мысль была давно

кем-то приготовлена и теперь ловко пущена по строительству.

Идея стала крылата. Она овладевала людьми, как поветрие. Ее присутствие слышалось в знойном воздухе. Она льнула и мучила неоткрытой двойственностью.

По существу она была совершенно правильна. Что можно было возразить против нее? Тем не менее она вызывала в Маргулиесе гадливость. Она требовала отпора и разоблачения. В ней была булавочная, комариная капля какой-то лжи. Она тонко заражала, проникала в мозг, расслабляла, как приступ малярии. Организм бессознательно с ней боролся, выделял противоядие.

Маргулиес ненавидел ее и боялся, как эпидемии.

И вдруг он внезапно обнаружил на себе ее признаки. Он, как в беспамятстве, неожиданно для самого себя выразил непогрешимую мысль "строительство не есть французская борьба". И тут же понял, что не верит в непогрешимость этой мысли. Не верит всей своей кровью, всей своей жизнью.

Значит - строительство есть французская борьба?

Нет! Ерунда! Надо разобраться...

Он растерянно взглянул на Корнеева.

- Какое может быть рекордсменство! - сердито бубнил Корнеев. - Какое может быть рекордсменство, если через сорок шесть дней мы должны начать монтаж печей? Кровь из носа. Кажется, довольно ясно. А шуметь раньше времени действительно не надо. Это я с тобой вполне согласен, Давид.

Корнеев, потупясь, смотрел на рессоры и бандажи мелькающих площадок. Это вызывало воспоминание о совсем недавней неприятности. Утром случилось что-то неладное. Оно, неладное, еще не прошло, и его надо уладить.

Он уже думал об этом.

Тоже катились площадки, состав загородил переезд, копились люди и транспорт. Но состав катился в другую сторону и был не этот, а другой. И размахивал руками Мося.