Время, вперед !

На жилищных - стояли ряды бараков. И не то чтобы два или три ряда, а рядов десять - громадных, длинных, одинаковых бараков. Попадались палатки. Попадались землянки. Тоже большие и тоже одинаковые. Она бродила среди них как потерянная.

Она оставляла мешок у добрых людей - со слезами просила покараулить - и шла дальше искать

и не находила и возвращалась - задыхающаяся, мокрая, тяжелая, с черным носом и глазами, докрасна побитыми ветром.

Забирала мешок и тащилась на другой участок.

Садилась на дороге на мешок и плакала; отдыхала.

Начался вечер. Начался, но так и остановился как-то. Ни день, ни ночь. Ни светло, ни темно. Только серую пыль метет вокруг, и сквозь пыль длинно гаснет каленый рельс заката.

Плечо обмирало, немело. Крепко болела спина. Шею схватывало, что головы не повернуть, и тяжесть пудовая в пояснице.

Ох, скорее бы что-нибудь одно. Или заснуть. Или найти. Или назад в поезд. Или напиться холодненькой водички.

Наконец, она наткнулась на своих, киевских. Земляки помогли.

Ищенко ночью вернулся со смены в барак. Феня сидела на его койке.

Он увидел ее сразу, но не узнал и не понял, кто она и зачем здесь.

Она узнала его сразу.

Он шел впереди ребят в темной заношенной рубахе навыпуск, в брезентовых шароварах, низенький, коренастый, опустив широкие плечи, часто перебирая по дощатому полу цепкими босыми ножками.

Она сидела неподвижно, уронив шаль на колени и руки на шаль.

Он видел большой мешок и светлые пыльные волосы, разлетевшиеся вокруг железных гребенок.

Она смотрела на его круглую голову, темную голую шею и жестяные пылевые очки, поднятые на чуб.

Она хотела встать и не смогла. Хотела сказать - и застучала зубами.

Лампочка посреди барака поплыла и брызнула во все стороны лазурными снопиками.

Феня стиснула пальцами угол шали.

Ищенко посмотрел на грубые пальцы с серебряным кольцом, на шаль и вдруг узнал розовую гарусную бахрому.

Он понял и осторожно присел на свою койку рядом с Феней.

Продолжая дрожать мелкой дрожью, Феня не сводила с него синих отчаянных глаз. Он близко увидел ее страшно похудевшее знакомое и неузнаваемое лицо в безобразных желтых пятнах, в слезах, в лиловых подтеках. Он увидел ее высокий живот и ужаснулся.

Но тотчас в нем появилось новое, еще никогда им не испытанное чувство мужской гордости. Это горячее чувство заслонило собой все остальные.

Ищенко через плечо кивнул ребятам на Феню.

- Здравствуйте! - сказал он. - С приездом! Нашла самое подходящее время.

И криво, но нежно усмехнулся Фене.

Она поняла эту усмешку.

- Костичка! - забормотала она. - Ой, Костичка! Ой, Костичка...

И ничего больше не могла сказать.

Она сильно обхватила его плечи трясущимися руками, положила мокрое лицо ему на грудь и, стесняясь посторонних, негромко заплакала.

Ребята сильно устали. Однако ничего не поделаешь.

С каждым может такое случиться.

Никто не ложился.

Пока Феня плакала, пока Ищенко хлопал ее по спине и расспрашивал, пока она суетливо вынимала из мешка гостинцы, пока умывалась и бегала вперевалку в сени, - ребята молча натаскали в барак тесу, гвоздей, электрической проводки...

Через час-два Ищенко отгородили. Феня пока что завесила вход шалью. Всю ночь за семейной перегородкой горела лампочка. До света Ищенко и Феня разговаривали жарким, частым шепотом, чтоб не будить бригаду.

А в семь часов утра Феня уже собралась к соседям просить корыто.

- Ты, Костичка, ляжь, ты, Костичка, отдыхай, - шептала она, взбивая подушку в новой красной наволоке. - Спи себе и не беспокойся, Костичка. Ни о чем, Костичка, не думай...

Он только мычал в ответ. Его одолевал сон. Он так и заснул, как был, в новых штанах и рубашке, привезенных Феней в подарок, не дотянувшись чубом до новой наволоки.

А она - как ни в чем не бывало. Ее охватило страстное, нетерпеливое желание как можно скорее переделать все дела: постирать грязное, убраться, сходить в кооператив, обменять талоны, вымыть пол, сварить обед, протереть окно, обвернуть лампочку абажурчиком, поискать, где тут вольный рынок, разложить вещи, прибить полочку.

Она чувствовала себя прекрасно и только все боялась,что как-то не успеет, не переделает всего, забудет что-нибудь нужное.

Она торопилась к соседям, - скорей, скорей! - извинялась, просила корыто, топила куб, бегала в кооператив, входила на цыпочках за загородку и переставляла вещи на столике, резала ниточкой мыло.

Она чувствовала себя так, как будто всю жизнь прошла на этой стройке, в этом бараке.

Улыбалась соседским детям, переругивалась с отдыхающей бригадой, сияла истощенными глазами, снова ходила с какими-то старухами в кооператив, стояла в очереди перед кассой. И все это - скорей! скорей! - с отчаянной поспешностью, с ненасытной жаждой работы, с тайным страхом перед тем, что неизбежно должно было с ней случиться.

XI

Сметана осторожно заглянул за перегородку. Ищенко спал. Сметане было жалко будить бригадира.

Сметана вошел и присел на табуретку рядом с койкой. Бригадир спал. Сметана поставил локти на колени и обхватил свою белую, совершенно круглую плюшевую голову руками.

В окно било жгучее солнце.

Мухи, вылетая из темноты, чиркали по ослепительной полосе, вспыхивали в ней, как спички, и тотчас гасли, снова влетая в сумрак.

Сметана подождал минуту, другую.

"Надо будить. Ничего не поделаешь". Он потряс Ищенко за крепкое, потное со сна плечо:

- Хозяин! Эй!

Ищенко замычал.

- Подымайся!..

Бригадир лежал как дуб. Сметана развел рот до ушей и пощекотал ему пятку. Ищенко быстро вскочил и сел на койке, поджав под себя ноги.

Он смотрел на Сметану ничего не соображающим, опухшим, розовым, детским, капризным лицом с кислыми глазами.

- Брось, Васильев, дурака валять! - хрипло сказал он и утер рукавом рот и подбородок, мокрые от набежавшей во сне слюны.

Васильев подал ему кружку воды:

- На, проснись.

Ищенко выпил всю воду залпом и мигом опомнился.

- Здорово, Сметана!

Он деловито свел брови.

- Ну, как там дело? Что слышно?

Сметана покрутил головой:

- Разговоры.

- Ага! А кто больше разговаривает?

- Все одинаково разговаривают. Плакат повесили: мы в калоше, а Харьков нас за веревку тащит.

- Это довольно глупо. Маргулиеса видел?

- Видел.

- Ну?

- Маргулиес крутит.

- А определенно ничего не говорит?

- Я ж тебе объясняю - крутит.

Ищенко недовольно посмотрел в непривычно ясное окно. Он хорошо знал все повадки Маргулиеса.

- Ермаков заступил? - спросил он, подумав.

- Заступил. С восьми начали. Заливают последний башмак.

- И быстро льют?

- Обыкновенно. Как всегда. Маргулиес не разрешил больше тридцати замесов в час.

- Ясно. Без подготовки. Сколько ж они ровным счетом должны залить кубов в этот башмак?

- Осталось кубов восемьдесят.

- А потом?

- Потом новый фронт работы. Будут ставить машину на пятую батарею. Часа три провозятся. То - се. А с шестнадцати часов мы начнем. Ну?

Бригадир задумчиво осмотрел свою загородку, чистую скатерть на столике, вымытую посуду, волнистое зеркальце на дощатой стене, шаль в дверях и, усмехаясь, мигнул Сметане:

- Как тебе нравится такое дело? Был холостой и вдруг стал женатый. Ожидаю прибавления семейства. На тебе!

Он сконфуженно накрутил чуб на коричневый указательный палец и медленно его раскрутил.

И вдруг, быстро метнув карими глазами:

- Ханумова видел?

- Видел. Как же! Через все строительство впереди бригады под переходящим знаменем, в призовых штиблетах. Прямо командарм-шесть, черт рыжий.

- А что ребята из других бригад про него говорят?

- Ничего не говорят. Думают, что он непременно Харькову воткнет.

- Непременно он?

- Непременно он.