Страница 32 из 71
– Ах ты чернозадый паршивец! Soplya zelyonaya! Я тебе покажу, как кидаться дермом!
Этого лучше было не делать. Толпа тут же двинулась на нового врага, и даже лавочник вскочил с проводника, напрочь забыв и о нем, и о тысяче рупий. Старик поспешно поднялся, подхватил чалму и затрусил прочь.
…Первый удар нанес невесть откуда взявшийся полицейский. Воинственно топорща усы, он взмахнул бамбуковой дубинкой (после этого Перси признал, что американские копы и британские «бобби» с их резиной – сущие гуманисты) и обрушил ее на плечо негра, первiм подвернувшегося под руку. Мочалка с визгом отскочил, повернулся к обидчику, но тут же притих, испуганный его грозным видом.
– Надо бы вам убраться отсюда, господа инглизы! – заявил полицейский, любовно похлопывая дубинкой по ладони. – И заберите этого… а где он, кстати?
Но проводника и след простыл.
– А как же долг? – возопил лавочник.
– Вы должны отдать этому человеку деньги, – распорядился полицейский.
Неприятности с законом Миша не любил, и потому с готовностью отсчитал требуемую сумму.
– А теперь заплатите штраф, – полицейский зевнул. – Вы же не хотите провести ночь за решеткой?
И он показал на покосившийся белый домик с облупившейся вывеской над входом. Очевидно, это и был местный полицейский участок.
– Сколько? – потерянно спросил Миша.
– Сто рупий. И дайте-ка мне посмотреть ваши документы…
– Ment poganiy! – негромко пробормотал Покровский.
Спрятав полученную мзду, полицейский внимательно пролистал паспорта и, возвращая их, посоветовал:
– Господин Гурфинкель, я вижу, вы старший в этой банде, потому говорю вам: нечего делать в нашей деревне. Поезжайте обратно в Сринагар, иначе я буду вынужден и в самом деле посадить вас за нарушение общественного порядка. Вот так, господа инглизы! Мой дедушка резал таких, как вы, под знаменами Субха Чандра Босса!..
Бумба, никогда не слыхавший о Субха Чандре Боссе, задумался, а затем выразительно поглядел сначала на разгорячившегося полицейского, а затем на Мишу. Но его приятель лишь покачал головой. Конечно, приятно вбить здешнего стража порядка по плечи в грязь, а что дальше? А если народ за колья возьмется?
– Убирайтесь! – резюмировал полицейский. – Быстро!
Эти слова были встречены всеобщим ликованием, и путники с обреченным видом побрели прочь.
Когда они вошли под сень первых деревьев, из зелени высунулась сморщенная физиономия господина Сурхата Барджатии.
– Иди сюда, старый хрен, – велел Миша. Проводник покорно выбрался из кустов и, стеная и кряхтя, присоединился к процессии.
– Теперь моя понимай, в кого пулемета стреляла, – вздохнул Перси, растирая травмированное плечо. – Жалко не попала!
…Вспомнив эту печальную историю, Миша хотел было отвесить старикашке очередной подзатыльник (по его подсчету – уже пятый), но пожалел его и только велел:
– В наказание, господин Барджатия, будете стеречь нас всю ночь. И не вздумайте уснуть!
– Не то закопаем, petuh ty protknutiy! – ласково зевнул Покровский.
Старикашка покорно закивал. Спорить ему действительно не стоило. Ко всем известным уже грехам шкодливого ветерана пришлось приплюсовать и еще один – в ходе блицдопроса господин Барджатия нехотя признался, что два года назад умудрился «позаимствовать на время» пару одеял у нескольких молодых людей, которых взялся провести коротким путем через джунгли. Молодые люди оказались повстанцами-сепаратистами…
…Так что по поводу пулеметной очереди Мочалка скорее всего был прав.
– Чего-то не так, – между тем заметил Покровский, ерзая по траве.
– Не так, не так… Кушать хочется, – пояснил Перси. – Потому и не так.
– А консервы на что? – удивился Миша. – Ну-ка, Андрей, достань пару банок!
Расковыряв ящик, Покровский извлек две банки и тут же вскрыл одну ножом. Остро запахло лавровым листом.
Перси громко сглотнул слюну. Даже старичок, которому вроде мяса кушать не положено, потянул носом и придвинулся поближе.
– Вилки… вот, держите. Перси, не съешь, вилка пластмассовая…
Пока Покровский вскрывал вторую банку, Миша роздал приборы. В лучах уходящего солнца, еле-еле пробивающихся сквозь густое сплетение ветвей, компания собралась вокруг импровизированного стола. Мочалка облизнулся, вздохнул.
– Пивка бы еще…
– Пивка-то ладно, разогреть бы все это дело, – буркнул Миша. – Да все ведь сырое, чему тут гореть. А! Ребята, у нас же есть сухой спирт!
– V lomku! – помотал головой Бумба. – И так сожрем.
– Стой, Майкл, твоя же еврея! – внезапно заметил Перси. – А наша свинья в банках купила. Твоя такое кушать нельзя, Бога наказывать будет. Твоя Бога страшная, твоя Бога сильная!
– Здравствуйте вам! – хмыкнул Гурфинкель. – А что же я еще буду есть, листья, что ли? Нет уж, я таки намерен питаться! Ты что думаешь, моя Б-га хочет, чтобы такой хороший еврей, как я, умер в страшных мучениях? Нет, лучше я буду немножко трефный еврей, чем кошерный, но мертвый от голода.
– Не могу я понять белая человека, – пожаловался Перси, запуская вилку в банку. Некоторое время он скребся там, после чего сказал с недоумением:
– Моя что-то ничего не ловит. Ваша уже все съела?
– Я не ел, ребята! – поспешил оправдаться Покровский. – Я банки вскрывал!
– Никто не ел, – заключил Миша, заглянув в банку. – И не съест. Она изначально такая была.
Действительно, в растаявшем жиру плавали лавровые листья, горошинки перца и какие-то бурые волокна. Мяса как такового не наблюдалось.
– Может, это выпить можно хотя бы? – предложил Перси и, не дожидаясь разрешения, отхлебнул немного. Поморщился и тут же выплюнул.
– Сплошная соль! Моя сейчас умереть!
– Поужинали… – подытожил Миша и забросил обе банки куда-то в угол.
– Эх! – вздохнул Бумба. – Разве это жизнь?
Он уткнулся кулачищем в щеку, помотал головой:
Голодные и расстроенные, они стали укладываться спать. Укутавшись в отсыревшее одеяло, Миша заметил, как старик закурил, сидя у выщербленного возвышения в центре зала. На руины наваливалась ночь. Последнее, что видел, засыпая, Гурфинкель, был все тот же господин Барджатия, прятавший в ладонях трубку – ее огонек высветил на мгновение пальцы и крючковатый нос.
Миша почти уже окончательно задремал, когда внезапно его дернуло – из угла, в котором устроился Перси, послышалось довольное чавканье.
Гурфинкель протер глаза, насторожился.
Чавканье повторилось.
Гурфинкель осторожно выпутался из одеяла и, сделав проводнику знак молчать, подкрался к Перси. Тот укрылся с головой, скрючившись в три погибели, и был явно чем-то занят.
– Стоять! – заорал Миша, срывая с негра одеяло. Перси замер с недоеденной лепешкой во рту.
– И что это у тебя? – осведомился Гурфинкель как можно более миролюбиво.
– Л-лепешка… Сухая, как камень! – Перси постучал по ней ногтем, и лепешка отозвалась гулким звуком.
– Где взял?
– В лавке… Она валялась, честно-честно, никому не нужная… Наверное, срок реализации истек!
– И много у тебя таких, с истекшим сроком?
– Две съела, еще три осталось, – честно признался Мочалка. – И вот еще кусочек. Неприкосновенная запаса! Моя о них и забыла, а сейчас, когда брюхо запела, вспомнила…
– Дай сюда!
Миша отнял остатки, кусочек бросил старикашке, а себе и Покровскому выделил по лепешке, одну оставив на завтрак.
Некоторое время они молча грызли сухое и пресное тесто. Гурфинкель с тоской представлял себе то, чего он в данный миг лишен: форшмак, фаршированная щука, судачок, румяные пумперникели, кисло-сладкое мясо с пряничным соусом… Конечно, предмет сегодняшнего ужина несколько напоминал мацу, но Миша был скорее согласен поцеловать небритого Ясира Арафата, чем питаться всю жизнь мацой, особенно такой. Мацой Гурфинкеля закормили еще в детстве его весьма религиозные родители.