Бессонница

- Наконец-то я слышу настоящую московскую речь, - сказал он так громко, что на нас стали оборачиваться. - Эй, Даня! Почему ты прячешь от меня москвичей?

Когда-то это был мощный бас. Но время, табак и эмфизема сделали свое дело - гигант хрипел, в груди клокотала мокрота. Вагнер поморщился.

- Познакомьтесь, - сказал он. - Академик Успенский, профессор Юдин, Институт онтогенеза, Москва. Граня Солдатенков, ресторан "Гайда тройка", Париж.

Гигант рассмеялся.

- Сволочь ты, Данька, - сказал он беззлобно. - Вы поосторожнее с ним, господа. Очень хитрая каналья. Шучу! - завопил он, заметив, что Вагнер хмурится. - Это я любя. Разрешите присесть на минутку? - Не дожидаясь разрешения, он одной рукой выдернул из ряда тяжелый стул и приставил к нашему столику. - Змей, змей... - бормотал он, садясь и переводя дух. - Мудр и ядовит. Но не жулик, нет.

- Шел бы ты, Граня, - со скукой сказал Вагнер. - Нехорошо оставлять женщину одну.

- Никуда она не денется. Ты не бойся, я теперь про политику ни слова.

- Почему же, - вяло сказал Успенский. - Можно и про политику.

- Нет уж, выдрессировали. Да и не понимаю я в ней ни хрена. Ну как там белокаменная, - обратился он к Паше, - стоит?

- Зачем же ей стоять? Растет. Строится.

- Говорят, в Кремль пускать стали.

- Пускают.

- А Сухареву башню снесли, - укорил Граня.

- Поторопились.

- Ну, а "Яр" существует?

- Не знаю, давно не был. Что там теперь, Леша?

- Гостиница, кажется.

- Как? А ресторан? - взвился Граня.

- Раз гостиница, то и ресторан.

- А! Харчевня. В "Яре", милостивые государи мои, не питались. - Он произнес это слово с отвращением. - В "Яре" кутили. Уходили в большой загул. Во всю ширь русской души, тревожной и ищущей. Шампанское лилось рекой. А какие люди там бывали, какие женщины... А пели как! Три хора было цыганский, малороссийский, венгерский. Одна венгерка была - тысячу за ночь, и не жаль. А потом на заре по снежку... Вы мальчишки против меня, вы всего этого не застали.

- Ошибаетесь, - сказал Успенский с опасным блеском в глазах. - Именно это самое я и застал.

Граня блеск заметил, но расценил по-своему.

- Верю! - закричал он. - Вы один меня поймете! Я человека за версту чую. По глазам вижу - огурчик острого засола. Вот он, - Граня выкатил на меня диковатые глаза, - ученый человек, интеллектуал высокой марки, но он нас с вами - не поймет. Душа у него есть, а порыва, отчаянности этой - нету. Извините великодушно. (Я охотно извинил.) Вот что, - зашептал он в неожиданном приливе восторга, - приезжайте нынче ко мне в "Тройку". Доедете до Пасси, а там вам любой ажан покажет...

- Ваш ресторан? - спросил Успенский без особого интереса.

- Мой? - Граня горько засмеялся. - Разве на этом свете есть что-нибудь мое? Жена и гитара. Жену кормлю я, гитара кормит меня. Ресторан давно уже не мой. Хозяин - сосьете аноним. Компрене? Управляющий - хорват, притворяется русским, повар - алжирец, звать Мохамед, гостям врем, что татарин. Гарсоны, то бишь половые, - щенки, одно звание что русские, Васья, Петья, Смирнофф, Орлофф, а послушаешь, как этот Васья картавит, и плюнешь... Я - никто, но все держится на мне. Я - консейер ан шеф де загул е кутёж рюсс. Компрене? Консультирую Мохамеда на кухне. Учу мальчишек носить рубахи с пояском и кланяться, сам стригу их под горшок, ни один здешний фигаро этого не понимает. Заправляю всей эстрадой. И сам пою - не в зале, конечно, а за столом, в кабинете, для приличной компании. Пою цыганские таборные, старый русский романс, и шуточные, и такие, знаете, с перчиком, для любителей... Голоса у меня уже нет, во есть манера, знатоки это сразу чуют. Но знатоков все меньше. А я - Последний-Кто-Еще-Помнит!

- И вы ни черта не помните, - неожиданно сказал Успенский, оторвав глаза от разложенных перед ним бумаг. - Ночи безумные, шампанское рекой, передразнил он с холодной усмешкой. - Ни одной ночи вы уже не помните, а помните свои россказни, записали на пластинку и крутите. Да и пластинка-то поистерлась...

Это было жестоко, и я всерьез опасался, что гигант вспыхнет. Но он промолчал. И даже как будто съежился, стал меньше.

- Справедливо, - сказал он после паузы, во время которой Паша вновь уткнулся в бумаги. - Больно слышать, но пас. Забывать стал. Под восемьдесят уже. Много прожито, много выпито, силушка-то - ау! Было время - подковы ломал, кочерги гнул. А пел как! Школы никакой, а ведь с Юрием Морфесси сравнивали. Бывает и теперь, - он вновь оживился, - редко, но бывает: подберется хорошая компания, выпьешь в самую меру, распалишься - и прошлое встает передо мной... И тогда пою вдохновенно, так пою, что слезу вышибаю. Но - редко. Не для кого стараться. Русские к нам мало ходят - дорого, да и офранцузились: а миди дежене, ан сет ёр - дине, а ужинать ни боже мой, иль фо консерве ля фигюр, тьфу!.. Французы, те ходят - из любопытства. Придут, полчаса меню читают, выпьют вшестером бутылку смирновской, съедят по ложке икры и по порции осетрины, да еще пой им! Ненавижу французишек, скаредный народ. Только с американцами душу и отведешь.

- Богаче? - спросил я.

- Шире. Американец - он заводится. Разгуляется - ему море по колено. Вот Данька, он, конечно, жид и немчура - не сердись, не сердись, я любя! но в нем размах есть. Не то что эти лягушатники...

- Послушайте, - сказал Успенский, хмурясь. - Если вы так ненавидите французов, зачем вы здесь живете?

- Голубчик мой, а куда деваться? Кому я нужен? А тут я привык, балакаю по-ихнему, и ко мне привыкли. Француз чем хорош - не тронь его, и он тебя не тронет. И не все ли равно, где подыхать? На родной земле? А хрен ли мне в ней, в родной земле, если никто на мою могилку не придет? Я не Куприн. Эх, братцы, приходите лучше ко мне в "Тройку". Угощу на славу. Понимаю, - он замахал руками, - кестьон де девиз? Хоша вы и академики, а валюты небось с гулькин нос? Ничего не надо! Придете, спросите Граню. Будете мои личные гости. Имеет право Евграф Солдатенков в кои-то веки отвести с земляками свою израненную душу?!

Он так шумел, что бармен за стойкой забеспокоился. Спутница Грани, уже давно нетерпеливо ерзавшая за своим столиком, встала и быстрыми шагами направилась к нам. Худая, черная, сильно накрашенная - издали она обманывала, и только вблизи я разглядел подлинный возраст - дело шло к семидесяти. Подойдя к нам, женщина умерила мрачный антрацитовый блеск своих глаз и раздвинула малиновые губы в светскую улыбку.