Сад

- А твоих, должно быть, обмерил? - сердито бросил Игнат.

- Моих ты не мог обмерить, - ответил Черныш, - потому что мои, как и большинство местных людей, не хотели делить колхоз, а старались сохранить его целым.

- Старались, Иванко, ей-богу, старались! - послышался все еще дрожащий голос Федосихи. - Жалко было колхоза, как своей родной хаты.

Федосиха уже сидела в темном углу и слушала, а сторож, сообразив, что он больше тут не нужен, отправился восвояси.

Черныш стоял и думал. Казалось, он подыскивает нужные слова и каждое взвешивает, чтобы оно было тяжелое и крепкое, как кусок железа.

- Теперь возьмем после войны, - заговорил он опять. - Только вернулись наши - у Севрука чуб мокрый: бегает человек, орет, командует - он уже восстанавливает колхоз. Хорошо, если бы делалось это с чистой душой. Так нет же... Молотилку как утащил к себе на гумно еще при фашистах, так только вчера ее разыскали: прикрыл машину соломой и молчит себе. Разве проверишь сразу, что в колхозе пропало за годы войны?

- Ну, это ты, Иван Денисович, немного пересолил, насчет молотилки. На что она мне? Что мне ею молотить? - с неожиданной простотой сказал Севрук.

Председатель колхоза Хавуста сидел все время молча. По его покрасневшему лицу и по глазам видно было, что слова Ивана Черныша произвели на него сильное впечатление. Он чувствовал себя куда более виноватым, чем Севрук, стыдился поднять глаза на людей и притворился, что все пишет и пишет. Он был неплохим человеком, этот Хавуста, и между исписанных им строк виделись ему и заплаканные глаза Федосихи, и погибшие ее сыновья. Ему казалось, что не только присутствующие, но и все колхозники изо всех хат укоризненно смотрят на него.

А тут еще встал и начал говорить Нестор. Председатель ниже наклонился над столом. Но слова фронтовика не обижали Хавусту, а западали глубоко в душу.

Нестор говорил:

- Я сегодня прошел по колхозу, посмотрел, как тут у вас, потолковал с людьми. Вот и с Игнатом встретился. Он меня ревизором назвал... Ну какой я ревизор! Здесь я родился, здесь мое место на земле, и душа за эту землю болит у меня, как у хозяина, а не как у ревизора. Ох, не думал я, что, придя с фронта, застану в своем колхозе такие беспорядки... что и теперь тут верховодят такие люди, как Севрук!

- Что ж, может, хочешь занять наш трон? - ядовито спросил Севрук. Пожалуйста, уступлю! Только справишься ли? Это тебе не кашу варить в армии. Тут скоро сломаешь ногу, хоть она уж и так у тебя...

- Договаривай, - спокойно сказал Нестор. - Кашеваром я не был, а нога у меня кривая, это правда. Только захромал я не потому, что от врага бегал, а от ранения. Вот у тебя, Севрук, не только нога, но и душа кривая.

"Кривая нога и кривая душа", - подумал председатель, и в это время услышал, как кто-то вздохнул и сказал:

- Слабоватый у нас председатель, правильный человек, но слабоватый.

Счетовод же встал и, многозначительно подчеркивая каждое слово, проговорил:

- Раны, браток, разные бывают. Надо бы раньше разузнать - может, ты с походной кухни под колеса свалился?

Это было настолько нагло и несправедливо, что все собрание возмутилось, каждый почувствовал обиду за Нестора. А Иван Черныш встал, глянул из-под шапки на Севрука, будто плюнул ему в глаза, махнул рукой и вышел.

Поздно ночью, когда уже и петухи прокричали, пришел Нестор домой. В хате все спали. Тишина, давнишнее родное тепло охватило его. Хоть и тяжко было на душе после заседания правления, но именно сейчас он впервые по-настоящему почувствовал радость от того, что он дома. Не в блиндаже, наконец, а дома, в своей хате.

Услышав, что вернулся хозяин, с печи соскочил кот. Он подбежал к Нестору, потерся боком о солдатские сапоги, но, поняв, должно быть, что хозяин не собирается ужинать, сел у его ног. Нестор нагнулся и погладил мурлыку по спине: "Живешь, усатый, и не стареешь..."

Только потом Нестор узнал, что это у них уже другой кот.

Сквозь узкие щели между занавесок заглядывала в хату луна. Одна светлая полоска лежала на полу от середины избы до порога. Другая - из того окна, что ближе к кровати, - упиралась в детскую постельку. Нестору вспомнилось, что его мать когда-то боялась луны.

- Не гляди, сынок, долго на луну, нельзя, - наказывала она. А почему нельзя, так ни разу и не сказала: может, и сама не знала, хоть и бросалась в испуге закрывать детей, когда луна неожиданно вынырнет из-за тучи и заглянет в хату.

Нестор подошел к маленькой кроватке, нагнулся над ребенком. Полоска луны перешла с личика сына на затылок отца.

- Спи, маленький мой, - шепнул Нестор и прикрыл лицо сына платочком.

Потом он разделся, взял заслон - скамью без спинки - и приставил ее к лавке. На такой постели он часто спал до войны: голова в красном углу, а ноги - к дверям. Но тут одна ножка заслона упала, грохоча, на пол.

"Эге, - усмехнулся про себя хозяин, - и ты за войну хромым стал".

Засыпая, Нестор думал, что завтра же починит заслон, вставит новую ножку - где-то на чердаке должна быть подходящая для этого сухая кленовая доска. "Так и в колхозе: все нужно заново налаживать".

Ему опять вспомнился Севрук. "Это нарост на здоровом теле, - подумал Нестор, - и нарост давнишний, за время войны он только больше вырос..."

Внезапно мысль его перелетела в окопы. Сидит на цыпочках боец, Иван Александров. Идет горячий бой, на нашей линии один за другим ложатся снаряды, а он, пригнув голову, спокойно, не спеша, вьет из ниток веревочку. "Для чего тебе она?" - спрашивает Нестор. "Понадобится, - говорит боец, гранаты связывать".

"Как поступил бы такой человек в нашем колхозе?"

Встав до рассвета, Нестор пошел в колхозный сад. Был тот легкий предвесенний морозец, в котором уже чувствуется дыхание весны. Исчезает он с первыми лучами солнца. На востоке, у самого края земли, висела продолговатая, с заостренными концами тучка. Она все поднималась и поднималась вверх, будто опасаясь, что вот-вот покажутся лучи солнца и пронижут ее.

"А этого, кажется, не было раньше, - недоумевал Нестор, разглядывая низкий почерневший пень. - Что же тут росло?"

Садовник всматривался в соседние деревья. На ветках висел легкий, как пух, иней. Казалось, он держится только до первого утреннего ветерка, как морозец, который все крепчает к рассвету, будто храбрясь, а на самом деле боится восхода солнца.