Хлеборез

Я отрицательно покачал головой.

Проснулся молодой писарь, поднял из-за стола голову. Хозяйка торопливо завернула в тряпочку сапоги и встала с лавки.

* * *

Командиром маршевой роты был очень молоденький лейтенант, наверно, только что с курсов. Очевидно, для того, чтобы выглядеть более внушительно при разговоре с подчиненными, иногда намного старше его самого, он как-то неестественно выпрямлялся и надувал губы, будто собирался затрубить. Из пехотной гвардейской дивизии, которая размещалась на Курской дуге, поблизости от станции Паныри, его прислали к нам в запасный полк, чтоб сформировать тут маршевую роту и привезти в один из полков этой дивизии.

- Вы тут хлеборезом были? - спросил молодой лейтенант, стоя боком ко мне и сурово надув губы.

- Очень недолго, - ответил я. - Всего несколько дней.

- А почему так? Почему сразу в маршевую?

- Я подал соответствующий рапорт.

- Что-нибудь случилось? Недостача?

- Нет. Все в порядке! Я с фронта сюда попал и хочу снова на фронт.

- Добровольно, значит? - Лейтенант немного повернулся ко мне, окинул взглядом с головы до ног. Губы его будто немного смягчились.

- Хотите, я назначу вас старшиной маршевой роты? Временно, конечно, на период нашего марша.

- Если вы спрашиваете о моем согласии, то скажу, что нет, - ответил я. - Пойду рядовым.

- Вы строевик? Кем на фронте были?

- Помкомвзвода.

- Будете тут командиром взвода! - придав голосу твердость, сказал молодой лейтенант. - Это - приказ!

Маршевая рота формировалась большей, чем обычная, боевая. Взвод также набирался большим. Когда собрались все новобранцы, мне пришлось построить первый взвод. Впервые за все свое пребывание в запасном полку я вспомнил про свой командирский голос, к которому меня приучали еще в кавалерии, и подал настоящую строевую команду. В глазах знакомых бойцов-хлебников заметил удивление: наверно, никто из них не думал, что хлеборез умеет командовать по правилам строевой службы. Во время хлебных и лесных походов я ни разу не подал строевой команды.

Бывшие хлебники глядели на меня несколько растерянно, а я на них проникновенно и с определенным интересом. Меня все время мучило, что мякишные выдиралы так и остались не выявленными. И как мне определить теперь, попал кто из них в мой маршевый взвод или ухитрился остаться на месте?

Я умышленно затянул стойку по команде "смирно", чтоб лучше разглядеть каждого бойца. Почему-то возникала и крепла надежда, что тут найду того, кто выдирал из буханки мякиш, все равно будто душу из моего тела. И если найду, то выгоню из строя: с таким человеком на фронт не пойду!

От моего подозрительного и, наверно, очень сурового взгляда некоторые бойцы опускали глаза, а некоторые смотрели на меня прямо и смело, даже довольно-таки нахально.

"Мякишники" тоже могут так глядеть", - подумалось мне. Это не простачки, не наивные обжоры! Наверно, была у них немалая практика запускать руку не только в хлебный мякиш...

Подошел молодой лейтенант, и я доложил ему о готовности взвода к маршу. Он ничего не ответил, а мне хотелось крикнуть ему в ухо, что надо поздороваться с бойцами и подать команду "вольно!". Вместо этого молодой лейтенант полез в свой планшет и вынул оттуда свернутую карту. Развернув ее, кивком головы подозвал меня.

- Вольно! - подал я команду взводу и приблизился к командиру.

- Вот маршрут! - тихо промолвил младший лейтенант и указательным пальцем стал водить по карте. - Запомните или лучше записать?

- Лучше запишу, - согласился я и торопливо расстегнул свою трофейную сумку.

- Вы пойдете в голове колонны! - приказал командир. - Мне положено замыкать.

На другой день нашего похода я почувствовал, что начинает болеть голова и мерзнуть ноги. Явление довольно знакомое, потому что раза два такое находило на меня до ранения. Сначала будто только слабость, легкий жар и небольшой озноб, а потом так затрясет, заколотит, что на ногах не устоишь. А вот в госпитале ни разу не было ни горячки, ни дрожи. Потому я смело отвечал врачам, когда спрашивали, чем болел: ничем!

- А все-таки? - начала один раз допытываться молодая фельдшерица, держа авторучку над большим разлинеенным листом. - А все-таки?.. Вы даже и насморком не болели?

На кончик пера ее авторучки набежала дрожащая капля чернил. Фельдшерица настойчиво глядела на меня, ожидая ответа, чтобы что-то записать на листе. А я следил за чернильной каплей, которая вот-вот упадет на бумагу.

- Так что? - повторила фельдшерица.

- Клякса! - невольно проговорил я.

- Какая клякса? - фельдшерица не догадывалась, так как не глядела на бумагу.

- Капля упадет, - уточнил я. - Пропадет ваша анкета.

- А-а!.. - спохватилась девушка, которая, несмотря на молодость, уже была лейтенантом медицинской службы. И форма на ней соответствующая, новенькая, хорошо подогнанная. Девушка покраснела, потому что не заметила предательскую каплю, схватила промокашку и уже больше не смотрела на меня.

- Так что? - с ноткой недоверия спросила она. - Так и оставим чистый лист?

- Ну, запишите хотя бы лихорадку, - предложил я.

Фельдшерица удивленно посмотрела на меня и еще больше покраснела, видно, от растерянности.

- Должно быть, лихорадка у меня была, - повторил я более определенно. Но это уже давно.

- Знобило вас? - неуверенно переспросила девушка. - Так, может, не лихорадка, а малярия?

- По-моему, лихорадка, - твердил я. - Трясло так, что зубы лязгали.

- Может, эпилепсия? - забеспокоилась девушка.

- Лихорадка, - сказал я твердо и уверенно.

Теперь, вспоминая давний эпизод, хотелось бы усмехнуться, но недоброе ощущение, что эта самая трясучка еще где-то таится у меня внутри, пугало и портило настроение. Я знал ее беспощадность и опасность. Ее нельзя переходить или перестоять на ногах, преодолеть за час или два. И приходит она, как великое зло и несчастье, в такое время, когда человеку и на минуту нельзя выбыть из строя, когда он находится на самом острие своей ответственности за большое дело. Пусть бы трясануло меня тогда, когда надо было идти на пекарню за хлебом! Пошел бы кто-то другой, скорее всего Заминалов, и тогда не одному мне пришлось бы мучиться за недостачу хлеба.

Теперь мой взвод идет головным... Идет на фронт. И кто знает, как там все будет? По словам командира маршевой роты, там со дня на день ждут наступления фашистской орды. А может, наши и опередят врага? Может, мой взвод прямо с марша бросят в бой. А я не в строю...

Хоть бы какое лекарство было при себе! Чем спасаться, как удержаться на ногах? С каждым километром мне становилось все хуже и хуже: я уже едва переставлял ноги. Казалось, что если бы упал вот тут на дороге, то уже и не встал бы. Весь свет туманился в глазах, бойцы взвода представлялись какими-то безликими метущимися существами.

На коротком привале у придорожной деревни я сел на скамейку возле сухого плетня и сразу свалился: трясучка охватила все тело, зубы стучали так, что даже на расстоянии было слышно.

Подошел командир роты.

- Что с вами? В чем дело? - Губы со светлым пушком под носом как всегда надуты, а в глазах тревога, юношеская растерянность. - И пот с вас льет... Я пришлю санинструктора.

...Мне тогда представилось, что пришла ко мне та самая фельдшерица, которая когда-то в госпитале заполняла мою историю болезни. Девушка вынула из санитарной сумки градусник, расстегнула мне гимнастерку.

Пока измерялась температура, молодой лейтенант болезненно морщил лоб, видимо, что-то обдумывал самостоятельно, не надеясь на помощь санинструктора. Мне показалось, что у него лоб очень большой и желтый, как спелая тыква.

Из потемневшей от времени хаты, стоявшей за плетнем и только двумя кустами георгинов заслонявшейся от улицы, вышла пожилая женщина в вязаной кофте, в теплом платке, но босая - ноги запыленные до самой юбки. Молча стала возле скамейки, сложив на груди руки...