Хлеборез

- В душе я понимаю тебя... Строевой командир, старший сержант... Не тут твое место... Тем более в эдакой роли снабженца.

- Хлебореза, - уточнил я.

- Ну, хотя бы и так, - согласился Сухомятка. - Тут моя вина!.. Не нашел тебе соответствующего места во вверенном мне подразделении. Не все учел, продумал... А тут еще старшина такой шалопутный!

Вдруг он оживился, схватил меня за плечи и повернул лицом к себе:

- Слушай! Давай, знаешь, что сделаем?! Я назначу тебя старшиной роты, а Заминалов будет помощником. Пусть он хоть оторвется от своей зазнобы да покрутится, повертится насчет доставки хлеба. Посмотрим, как получится у него?..

- Не могу больше оставаться! - решительно заявил я. - А с хлебом тут всегда будет туго, пока нет транспорта. Голодный человек хуже собаки...

Старшина роты все же навязал мне группу бойцов с рюкзаками для доставки следующей выпечки хлеба. Поклялся, что удалось подобрать самых лучших, самых надежных, и назначил двух командиров отделений для непосредственного наблюдения за нагруженными рюкзаками.

- Все будет хорошо! - заверял старшина. - И ты свой рапорт забери назад. Успеешь еще стать гвардейцем!

Отказаться от группы я не мог, пошел с бойцами. Большинство из них были уже мне знакомы. Ни одному из них я ни разу не сказал плохого слова, ни в чем не попрекнул, однако почти все поглядывали на меня недружелюбно, будто бы таили какую-то обиду. Видимо, старшина их крепко накрутил.

"За что обижаетесь? - с горечью думал я. - Разве я ваш хлеб поедал? Хоть с какой-то малозаметной недостачей, но вы получили свои пайки. А я уже который день без хлеба... И не потому, что его нет или кто-то снял меня с довольствия!.. А просто из-за того, что кто-то из вас, может, и не из этой группы, съедал мою норму. И не скажу кто, не могу сказать!.. У всех у вас совестливые, умные лица, сурово и упрямо поджатые губы..."

Попытался я заговорить с хлопцами, но разговор не клеился. Вступали в разговор только командиры отделений, которые шли за хлебом впервые, остальные порой кивали головами, однако ртов для разговора не раскрывали.

"Чего же вы, хлопцы? - хотелось мне спросить. - Теперь же хлеба в рюкзаках нет! Вот если бы, идя назад, вы проявили такую выдержку!.."

Молчание в строю продолжалось и на обратном пути. Это устраивало меня, крепла надежда, что хлеба сегодня хватит на всех. Чтобы еще больше быть уверенным, я пошел на некоторую жесткость и запретил даже короткий привал, не разрешил также останавливаться у колодцев.

Развеску хлеба в кладовой сделал в присутствии командиров отделений. Двух килограммов все же не хватило.

Пришел пожилой писарь, с ним развесили еще раз. Действительно, есть недостача!

Что же это такое? Я же знал, что долговязый кладовщик принял во внимание мою искреннюю жалобу на постоянную недостачу и набавил немного на своих весах. Кроме того, дал пять буханок лично мне. Мои хлеборезные весы не могут так безобразно врать.

Снова пришлось оглядеть, ощупать каждую буханку. Тут с интересом и возмущением взялись помогать мне командиры отделений. И нашли две выеденные буханки. Внешне так умело замаскированные, что никакое зоркое око не заметит.

- Может, вы что-нибудь заметили? - спросил я у командиров отделений, уже не надеясь на свою наблюдательность.

- Нет, ничего не заметили.

Говорил я с людьми на этот раз без особой тревоги. И отчаяния в моем голосе не было. Что поделаешь? Наверно, есть в хлебной команде такие ловкачи, что не мне с ними справиться! Важно то, что теперь они не подрезали меня под корень, - своим собственным запасом я покрою недостачу и рассчитаюсь за прошлый вынужденный недовес. А что сам снова останусь без хлеба, так мне же не привыкать. Одно только мучило - как могли эти обжоры умудриться на глазах у людей выдрать из буханки мякиш и съесть его? Нигде же на этот раз не останавливались, никто никуда не отлучался из строя, никто, кажется, не вынимал хлеб из рюкзаков.

Это часто вспоминалось мне и позже и каждый раз оставалось загадкой.

Пообедав в столовой, я зашел в штабную хату, чтобы немного отдохнуть после "хлебного марша" и подготовиться к завтрашнему походу с маршевой ротой. Младший писарь поднес мне свернутый вдвое тетрадный листок бумаги.

- Что это? - спросил я, не беря в руки лист.

- Ваш рапорт насчет маршевой, - ответил писарь и сделал такую презрительную мину, что мне противно было глянуть ему в лицо. - Порвите, пока еще не зарегистрирован и не пущен в ход.

- Зарегистрируйте и пустите в ход! - резко ответил я. - Командир роты уже знает!

Рука писаря с листком в пальцах начала медленно, с испуганной дрожью опускаться, а лицо почему-то скривилось, глаза вылупились и круглыми диковатыми зрачками уставились на меня. Писарь не отходил.

- Может, действительно не стоит спешить, - подал голос пожилой штабист. - С хлебом у вас налаживается, а на фронте вы уже были. И кровь проливали. Пусть идут те, кто еще и не нюхал пороха. - Помолчав, он задумался, а потом тихо, будто про себя добавил:

- Тут, очевидно, и мы... Ваши соседи по ночлегу в чем-то виноваты... Чувствую это, а высказать не могу... Не получилась у нас единая семья, в одной хате. Хоть и причин для этого, кажется, не было.

- А телок? - вдруг спросил молодой писарь и в тот же момент, как клоун, сменил маску на лице, стал злым и язвительным. - Телок - основная причина!

- При чем тут телок? - неожиданно послышался возмущенный голос хозяйки (никто из нас и не знал, что в это время она стояла за печью и слышала наш разговор). - Телок, так он что?.. У него и разум телячий. А вот у тебя, Иван?..

"Умная и добросовестная женщина наша хозяйка! - с радостью подумалось мне. - Одно слово "Иван", и все стало на свои места. А могла бы не назвать молодого писаря... Никого не назвала - наверно, мы все ей одинаково надоели".

Молодой писарь не решился вступать в спор с хозяйкой, молча отошел от меня и положил мой рапорт в папку.

На другой день на рассвете, когда я собирался уходить в маршевую роту, хозяйка неслышно подошла к моей лавке, молча остановилась рядом, - я не сразу ее и заметил. Стояла с каким-то узелком в руках и сочувственно наблюдала, как я с большой осторожностью, чтоб не порвать окончательно, натягивал на правую ногу изжеванное теленком голенище своего сапога.

- Уже уходите? - грустно и, как мне показалось, даже с сожалением спросила женщина.

- Ухожу, - уверенно ответил я.

- Как же в такой обувке? - она глазами и чуть заметным движением руки показала на мой правый сапог.

- Да уж как-нибудь дойду, а там что-то найдется на замену.

- Так, может, тут заменим? - Она быстро развернула узелок и положила на лавку рядом со мною хорошие кожаные сапоги, густо смазанные жиром. Сама села тут же. - От моего остались. - продолжала горько и тяжело. - Мобилизовали в начале войны, и как получил там что-то казенное, то свои сапоги прислал домой. Давайте померяем!

- Спасибо вам! Пойду в своих, - отказался я. - Мужнины сапоги берегите, он еще сам вернется и сносит.

Женщина заплакала и прижала к лицу тряпочку, в которую до этого были завернуты сапоги.

- Не придет он уже, мой кормилец... Вон похоронка в ящике. - Она показала глазами на стол, на котором лежали разные казенные бумаги. Писари еще спали на своих лавках. А может, и не спали, но не шевелились и не подавали голоса. Глаза женщины были залиты слезами. Ничто так не волнует меня и не колет в сердце, как внезапные и искренние женские слезы. Потому, хоть и с боязнью, я посмотрел в глаза хозяйки. Может, впервые глянул, так как и она, как мне казалось, все это время, пока я ночевал на ее неудобной лавке, ни разу открыто не глянула на меня, а все будто отводила глаза либо смотрела куда-то в сторону. И невольно заметил теперь, что у женщины очень красивые глаза: светло-голубые, выразительные, чистые.

- Не отказывайтесь, - искренне просила она. - Вы же на фронт идете!..